Возможна ли сегодня в России либеральная миссия?

И вот в конце 1980-х – снова усталость металла в «кольцах всевластия», кое-как подновленных большевиками после Октября и даже еще больше укрепленных по сравнению с царскими, и снова обвал системы. И снова, как и в первый раз – глубокий, всеохватывающий и, как в 1917-м, вплоть до обнажения ее матричных оснований ХV века во всей их дикости, бесчеловечности, алчности и жестокости. Все подобные прелести не пришли в Россию с 1980–1990-ми, они лишь выявились с наступлением хаоса смутного времени фактического безвластия. Это было не раскультуривание человека и общества. И не падение в пропасть безвременья, как многие пытаются представить. Это был выход наружу латентных качеств и свойств человеческой натуры и русской государственной болезненности, раскрытие скальной породы, материковой, догосударственной еще традиционалистской русской архаики.

Наиболее зримым и обнаженным русский ХV век с его патологически болезненной государственностью и традиционалистским типом культуры предстал в конце 80-х - начале 90-х в «параде суверенитетов» локальных миров и в бурном массовом всплеске архаичного, необузданного, еще совсем дикого утилитаризма.

Своя рубашка – ближе…

Я не стану указывать на «парад суверенитетов» на союзном уровне той эпохи, там было много разного и погружение в него увело бы нас совсем далеко от темы. И лишь упомяну, о чем речь касательно внутрироссийской ситуации. Многие, наверное, уже не помнят (или даже не знают), пожалуй, о таких перлах, по существу, средневековых еще локализмов, как Уральская республика Росселя, «Степной кодекс» Илюмжинова, Татарстан Шаймиева с его приоритетами над общероссийскими законами, бандитское Приморье Наздратенко и Дарькина, краснодарский национализм Кондратенко и Ткачева. Дипломатические представительства, а фактически посольства областей и краев за рубежом. Их прямые финансовые и экономические соглашения и натуральные обмены с зарубежными странами. И, конечно же, – брильянтовая россыпь самых разнообразных локализмов на Северном Кавказе. Все это не имело никакого отношения ни к суверенному федерализму, ни к ответственной экономической и финансовой самостоятельности. Предел всех подобных устремленностей от расточавшего прежде насилие советского Центра – в локальной замкнутости на основе самовластия и жизни по понятиям за чужой счет. Все это никуда не рассосалось по сей день. Наоборот. С тех пор все это наше надолго законсервированное прошлое вылилось в законченные современные формы зверства и жестокости – как, например, в Кущёвской, в приморских «партизанах», в Кондопоге, в Химках, в лужковской Москве. Апогея обнажение дофеодальности достигло в кадыровской Чечне. Здесь, в Москве стали «по понятиям», но официально и неограниченно финансировать из бюджета все мыслимые и немыслимые виды самовластия и вообще всю жизнь там, в Чечне – «по понятиям» и за чужой счет.

Необходимо следующее важное добавление. Сущность локализма как догосударственного еще типа культуры, как типа жизнеустройства, определяется тем, что отношения между людьми, между человеком и окружающим его миром устанавливаются здесь естественно, в прямом общении, путем непосредственной досягаемости, а не с помощью и не на основе универсальных абстракций большого общества типа «закон», «государство», «право», «мораль» «стоимость», «рынок». В определенном смысле данное понятие – «догосударственные локальные миры» – сегодня распространяется не только на административно-территориальные единицы, но и на производственные предприятия, особенно на крупные предприятия и на сложные производственные комплексы, из каких складывалась вся наша военная, а отчасти и добывающая промышленность, и все основанные на них моногорода.