«Возможна ли женщине мертвой хвала?..»: Воспоминания и стихи

Он плавал с 12-ти лет, убежав из дому. Мать считала его расстрелянным. Кому-то было нужно поддерживать эти слухи. Мы провели в Мурманске 2 недели, почти нигде не бывая. У нас было о чем поговорить. Я занималась игрушечным хозяйством в бревенчатом домике на горе. Там нас застала зима, мягкая зима океанского побережья. Я писала немного, он рисовал меня, мы бродили по пустынным холмам, иногда ходили в гости на тральщики и к его старым друзьям. Еще раз неожиданно я почувствовала себя совершенно на месте в этом доме с этим человеком.

Я вернулась в Ленинград, называясь: О.А. Ржевской, мы записались в Мурманске по приезде, я уступила его желанию и переменила фамилию, хотя это казалось мне смешным. Но ему так хотелось, чтобы я носила его фамилию. В Ленинграде у нас не было ничего. Он никогда не имел квартиры, переходя с п[аро]х[од] на п[аро]х[од], у меня тоже не было своего угла. Мы решили пока остаться у мамы, превратив нашу крошечную кухню в каюту, что и принялись немедленно осуществлять. Там разобрали плиту, оклеили обоями, соорудили подобие дивана из матрасов и чувствовали себя очень уютно. Лев перешел в резерв, и почти 3 месяца мы прожили, не расставаясь.

Так продолжалось до конца декабря, когда Лев, получил назначение, которого добивался: гнать п[аро]х[од] из Ленинграда во Владивосток. Он никогда не был на Дальнем Востоке, и я не имела ничего против того, чтобы пожить там некоторое время. С Ленинградом меня ничего не связывало. Саша умер при ужасных обстоятельствах. Борис, писавший мне из Сталинграда и не дождавшийся ответа, приехал сам, чтобы увезти меня с собой. Я встретила его в передней и предложила познакомиться с моим мужем. Он скоро уехал, огорченный, сказав, что я могу в любое время приехать и жить, сколько мне захочется. Это было, конечно, очень мило, но совершенно меня не занимало.

Лев должен был уйти в рейс накануне Нового года, но отход отложили, и Новый год (1931) мы встречали вместе. Мы ненадолго поехали в «Европейскую» [401], сговорившись с Форстом. Там было невозможно много народа, между прочим, Зоя [402]со своим мужем, которые нашли, что мы оба очень похудели, вероятно, от того что «слишком друг друга любим». Танцевать было невозможно, мы прошли в один круг и уехали домой, чтобы быть вместе последние часы. Я знала, что через полтора-два месяца мы снова встретимся на Черном море и пробудем там вместе довольно долго, но все-таки, зная себя, я не надеялась сохранить такие же чувства, тем более, что характер их был слишком

реальный. Мне жалко было Льва, который плакал как ребенок, уходя по моему капризу в такой далёкий рейс. Было несомненно, что если он не любил меня, когда мы поженились, то любит теперь, как только можно любить на земле. Я сама в эти последние дни любила его без памяти.

Наконец пришло время его отъезда, последние поцелуи, последние обещания и сразу наступила тишина и пустота. Я получала письма, то восторженные, то грустные, и, наконец, ревнивые, на которые я отвечала вызывающей телеграммой: «Не пиши глупости». Дело в том, что письма мои он получил с большим опозданием и представлял себе всякие ужасы. Но я жила очень замкнуто, довольно плохо себя чувствовала и редко выходила. Я сделала только несколько поездок на лыжах, чтобы немного укрепить нервы. Но стояли такие морозы, что трудно было часто выехать.

В это время мне пришла в голову мысль немного поинтересоваться моей соседкой по дому, которую я помнила еще маленькой девочкой с косичкой, которая делала мне книксены при встречах, а я была уже замужней дамой. Это дочь одной из владелиц дома где мы жили, Наташа Далматова [403], [она] была к тому времени второй раз замужем, имела ребёнка от первого брака [404]и работала где-то на фабрике. У нее была очаровательная внешность и голос, как у птички. Незадолго до отъезда я пригласила ее в театр, собрав для этого подходящую компанию. Были Форст, Анатолий, еще один молодой инженер, очень милый, и сестра композитора Поля Марселя — Эстер [405], с которой Ната подружилась тут же в театре. С тех пор она часто забегала ко мне, звонила по всяким пустякам, мы проводили часами в болтовне у меня или у нее.

Ее муж [406], талантливый, но чудовищный ленивый художник-архитектор, снимал нас во всех видах довольно удачно [407]. Иногда мы выходили вместе куда-нибудь, например к родителям Николая, у которых устраивали большие вечеринки. Незадолго до отъезда мы были вместе в «Европейской», не собираясь засиживаться. С нами был Толмачев [408], сценарист Союзкино, остроумный юноша, но страшный сплетник.

Было довольно скучно. Играли все те же, 1000 раз слышанные вещи, «Рамону» и др. Все те же надоевшие лица завсегдатаев «Европейской», смешные пары, танцующие с ужимками, словом, пора было уходить. Вдруг Николай обнаружил на той стороне нечто примечательное. «Посмотрите на этого молодого еврея, какие у него замечательные ресницы!» Я возразила: «Не только ресницы». И вечер сразу наполнился большим содержанием.