За окнами тихо сыпал снег, а у меня озябли пальцы. Мне что же, в перчатках играть? Как в фильме о военном времени? Как в моем рассказе, о котором недавно вспоминала Нина? Там главные герои и впрямь играют в холодной церкви в перчатках — или я это себе только представил, но в итоге не написал?
Я встал из-за пианино и подошел к витрине. В перевернутые воронки, образуемые светом фонарей, опускались крошечные точки снега — все падали, падали и падали. Опершись руками о стекло, я замер, смотря на улицу, — почти как манекен, которого ждет долгая и холодная ночь в витрине.
Безжалостно выбелив землю, небо любуется ею, подумал я, и эта фраза мне так понравилась, что я повторял ее снова и снова: безжалостно выбелив землю, небо любуется ею, безжалостно выбелив землю, небо любуется ею, безжалостно выбелив землю…
Стекло запотело от моего дыхания.
Сколько раз за эти годы Нина писала мое имя на запотевших стеклах и зеркалах?
Сколько раз она писала его помадой?
В этот момент я наконец вспомнил, что у стены в одном из ящиков стоят недопитые бутылки. Много недопитых бутылок. Ром, джин, текила, водка, виски, мартини, портвейн — все, чего душа пожелает.
Я вытащил первую попавшуюся бутылку, снова сел за пианино и так и просидел за ним несколько часов. Мне казалось, что я играю, словно шаря руками в мутной воде и пытаясь нащупать то, что в ней потерял.
Наверное, впервые в жизни я пил виски в одиночестве и наверняка впервые в жизни пил виски, играя при этом на пианино. Сейчас я понимаю, что именно тогда и зародилась эта история. Сюжеты текут не в том направлении, в котором мы живем, а в противоположном — точно волны, которые стекают обратно в море, разбившись о морской берег. Любая история раскручивается с конца, как моток бечевки. В начале каждой истории стоит смерть или что-то подобное. Смерть, безжалостная красавица, китсовская
Найджел, самая одинокая птица на свете, умер рядом со своей бетонной подругой