Возможности любовного романа

Мы встречались с тобой уже месяца три, когда ты сказала, что не знала никого, кто бы так высоко ставил красоту. Это был упрек, и позже мы много раз спорили по поводу красоты. Ты, у кого ее было через край, выступала против нее настолько решительно, что мне, считавшему ее твоим даром, не оставалось ничего другого, кроме как ее защищать. Для тебя красота была всего-навсего условностью, которая менялась из века в век, и в качестве аргументов ты приводила мне бесчисленные примеры из истории искусства, но в моих глазах красота всегда была чем-то трансцендентным: мне казалось, что это как раз тот случай, когда материя превосходит саму себя или, по крайней мере, указывает на то, что лежит за ее пределами. Ты говорила, что красота — вещь поверхностная, я утверждал, что красота сама по себе глубинна, а поверхностны те, кто судит о других по внешнему виду. Я действительно придавал огромное значение красоте и даже прочитал из-за нее Фому Аквинского: Doctor angelicus предлагает другое понимание красоты, отличное от того, в которое мы ее втиснули, и я чувствовал, что нам нужно обязательно вернуться к Средневековью, потому что Ренессанс, барокко, романтизм — лишь этапы неудачного восстановления после разрыва связок в суставах гармонии. «Красота служит причиной того, что каждая вещь остается равной самой себе», — говорит Фома в «Комментарии на божественные имена»[118], а прямо в «Сумме», наряду со всегдашними и несколько утомительными рассуждениями о соразмерности, приводит мысль о том, что красота — это остановка движения. Бинго! Остановка движения: помнишь, как мы одно время проводили каждое пятничное утро на террасе кофейни «Поднеби» за чтением книг? Это были часы, высыпанные из часов, но никто в мире их не хватился. Я знаю: в наши дни красоту легко отвергать, потому что ее вина, о которой нам каждый день напоминают рекламы, обложки модных журналов и наша собственная самопрезентация в социальных сетях, действительно велика. Красоту и вправду нужно сначала отвергнуть, но лишь для того, чтобы потом принять, как, впрочем, и много чего другого, что сейчас доступно практически только в своей пародийной форме. Говоря о красоте: мы почти совсем забыли о тайне вещей, пребывающих в самих себе, — о сене на полях, о деревьях ранним утром, о кофейне с подвернутыми маркизами, о выражении лица того, кто погружен в свое дело, об улыбке влюбленного, который не знает ни о чем, но при этом знает все… У настоящей красоты так мало общего с нами, что она, по сути дела, не имеет к нам отношения, но иногда она для нас роднее, чем стук собственного сердца.

* * *

Лучшее — враг хорошего, это точно. На пьедестале почета всегда мало места. Более того, то, что когда-то было пьедесталом почета, в обратной перспективе оказывается всего лишь препятствием, которое преодолевается снова, и снова, и снова. Градация, о которой идет речь, ни в коем случае не заканчивается превосходной степенью: очень быстро возникает что-то лучше того, что было наилучшим, и неважно, в чем это проявляется — в ежегодном добавлении еще одного лезвия для более гладкого бритья или в увеличении объема ресниц, так что однажды они станут настолько толстыми и тяжелыми, что женские веки не смогут их поднять и сомкнутся раз и навсегда (очередной вариант конца света). Для того, чтобы постоянно выбирать самое лучшее, требуется много сил. Но гораздо больше сил требуется для того, чтобы самому постоянно оставаться избранным. Я бы хотел, чтобы ты любила меня не как лучшего, а просто так, легко и беспричинно. И я бы хотел, чтобы ты была моей избранницей не потому, что ты в чем-то превосходишь других, а потому что это ты. В Тиндере нужно смахнуть экран влево, если кого-то игнорируешь, и вправо, если все же проявляешь к человеку какой-то интерес. Вот так мы очутились в цифровом концлагере: на своем дисплее — в роли надзирателей, холодными ночами разбирающихся с бесконечным поездом, а на чужом — в роли бедолаг, прибывших на этом поезде. — Мы захлопнули книгу судеб и теперь просто скроллим свою жизнь.

* * *