Возможности любовного романа o

И чего ты от меня хочешь? Чтобы я сказал, что возможности любовного романа ограничены взглядами его протагонистов? Само собой. Дискуссия о гендерном равноправии важна, но сейчас мы находимся на поле литературы, и в данном случае речь не про общественные идеалы и не про гендерные типы личности, а про двух конкретных людей. Любовные отношения – это всегда игра в игру, как говорят в теннисе, и складываются они по-разному. Да, я в своей книге не чуждаюсь стереотипов, связанных с красотой, сексуальностью или романтической любовью, но надеюсь, что пользуюсь ими осознанно и что персонажам хотя бы иногда удается приподняться над ними, как-то над ними подшутить, пусть даже находясь одновременно под их влиянием. Если ты над чем-то рефлексируешь, не стоит думать, что к тебе это уже не относится.

Проблема в том, что сами эти понятия – красота, сексуальность, романтическая любовь – не такие уж невинные. В обществе они служат инструментом манипуляции. Не слишком ли ты ими злоупотребляешь?

Эти понятия не такие уж невинные, потому что люди, которые ими пользуются, небезгрешны, и тут уж ничего не изменишь. Впрочем, у меня даже и мысли не было отрицать, что я тоже давно уже небезгрешен. Я нисколько не горжусь некоторыми эпизодами, описанными в этой книге. Но ведь обязанность писателя заключается не столько в правильном, сколько в правдивом изображении. Худшее, что со мной могло случиться, – это описание прошлого в розовом свете. Да, иногда я мерзкий ментор со склонностью к мужскому шовинизму. Я это понимаю, хотя мой романный альтер эго заявляет, что он анархо-пацифист, притом что несколькими десятками страниц ранее он едва не влепил Нине пощечину. По-моему, мы все и так знаем, что правильно и что неправильно, для этого существует жанр утопии или моралитэ. Роман как литературный жанр предназначен для другого, скажем для того, чтобы мы перестали недооценивать преграды и поняли, что от пения сирен не спасешься, просто заткнув уши пробкой корректности. Или вот еще один пример: в книге я несколько раз заявляю, что люблю Нину. Но насколько сильно слова расходятся с делом? Насколько долог путь от субъективного убеждения к деятельной любви, к тому, чтобы воспринимать другого в качестве иного способа мыслить вселенную, как пишет где-то Симона Вейль^[105]?

Ты говорил о том, почему в эту книгу входят другие тексты. Можешь мне ответить на вопрос, зачем ты включил в нее это интервью?

Для того чтобы подыграть тем, кому хочется поговорить о нарциссизме, зачем же еще? Автор говорит с автором – это же конечная трамвая, идущего до остановки Извращенец. Но если серьезно: это просто часть замысла. А замысел, на мой взгляд, оправдывает всё, даже самые странные причуды. Суть в том, что мой роман в каком-то смысле не что иное, как постоянное вопрошание себя. Почему бы не пойти наивным путем и не продемонстрировать это буквально? Хотя этот путь не такой уж и наивный, если понимаешь, что дело не столько в вопросах, которые я задаю себе в интервью, сколько в вопросе, поставленном самим интервью. Вопрос этот можно сформулировать, например, так: возможно ли в романе интервью о романе – или же оно автоматически становится частью романа? Я лично согласен с последним – именно поэтому я позволил себе отвечать так, как будто бы первое было правдой. И не только отвечать – вообще писать. Это, собственно, и есть основной принцип.

Значит, тут нет никакой связи с упомянутым тобою Кундерой и его порой болезненным стремлением навязывать интерпретации и контролировать собственный образ? Не следуешь ли ты случайно его примеру?

Надо же! Это мне в голову не приходило! Наверное, тут есть какая-то связь, раз ты ее заметил. Надо будет ему написать, что гораздо лучше не отказываться совсем от интервью, а самому задавать себе правильные вопросы.

Гюстав Флобер сказал однажды, что художник должен присутствовать в своем произведении, как Бог во вселенной. Не лучше ли все-таки следовать этому совету?