Вознесенский. Я тебя никогда не забуду

Успех первых стихов Вознесенского – состоявшийся факт; этот факт следует объяснить. Это тем более надо сделать, что о Вознесенском уже написано много несправедливого. Вот, например, журнал «Сибирские огни» в апрельской книжке этого года поместил статьи К. Лисовского о Вознесенском и Л. Чикина о Евтушенко («Я – против…» называется статья Л. Чикина). Воистину неприятно стало бы от этих статей тому, кто по ним знакомился с творчеством «анализируемых» авторов. Не высокого, видно, мнения критики о нашем читателе, если в поэтах, популярности и успеха которых они не берутся отрицать, они и впрямь не видят ничего, кроме «убожества», «гнусности», «чудовищной порнографии», «самой беспардонной пошлости» и «пустых фраз». Кстати, об аргументации этих обвинений. У К. Лисовского читаем: «Где мог увидеть автор «белых рыбин» величиной с турбины? Самая крупная рыба в сибирских реках – осетр, но он никогда не был белым»… Нет, нам трудно спорить с Лисовским и Чикиным: тут прежде надо еще найти основание для спора, надо привыкнуть к поэзии, говорить о ней, отвлекаясь от ее художественной сути, надо долго объясняться по поводу свойств поэзии вообще и отличия ее от учебников рыбоводства.

Спорить следует с Б. Сарновым. В его статье «Если забыть о часовой стрелке» («Литературная газета», № 76, 78, 1961 год) об эстетической стороне поэзии Евтушенко и Вознесенского (опять они вместе) сказано немало верного. Но удивляет пафос критики и тон ее, удивляет желание «развенчать», «разоблачить», «уничтожить» молодых поэтов…

Однако сколько бы ни было у критика дельных претензий к тому или иному поэту, нельзя приносить его творческую судьбу в жертву своим доктринам – это худший вид растраты. Ведь спор идет о пределах одного мировоззрения, спор во имя единой общей цели – расцвета советской литературы. Поэта нельзя «разоблачать» как разоблачают мошенника…

… Б. Сарнов объединяет двух поэтов. Объединяет не по существу их творчества, а скорее по внешнему фактору: Евтушенко в свое время «поймал» простодушную публику, теперь ее ловит на удочку своей «синтетической поэзии» Вознесенский. Будто бы критик и не видит, что Вознесенский – иного, чем Евтушенко, героя, иного содержания, иной судьбы. И слабости его другие, и причины слабостей другие.

Кто мы: фишки или великие? Это заявка. Мы ждем ответа, не абстрактного, разумеется, а поэтического, «пропущенного» через личность. Но личность-то и оказывается на первых порах беспомощна.

Независимо от работы

Нам, как оспа, привился век.

Ошарашивающее – «Кто ты?»

Нас заносит, как велотрек…

Вознесенский вводит свои обычные атрибуты: оспа, велотрек… Мысль внешне обновляется, но, по существу, стоит на том же месте; задав себе вопрос: «Кто ты?» – поэт ходит вокруг этой загадки, словно боясь приступить к ответу:

Кто ты? Кто ты? А вдруг – не то?

Как Венеру шерстит пальто!

Кукарекать стремятся скворки,

Архитекторы – в стихотворцы!

И оттаивая ладошки,

Поэтессы бегут в лотошницы!

Человеческие фигуры, появившиеся в стихотворении сразу же после петухов и скворцов, выполняют, в сущности, ту же роль, что оспа и велотрек: дают еще одно оформление начальной мысли о необходимости самоопределиться по отношению ко времени… Идет раскручивание заранее заданного абстрактного тезиса, нередкое у Вознесенского. И вдруг с неожиданной задушевностью звучит:

… Ну, а ты?

Уж который месяц —

В звезды метишь, дороги месишь, —

Школу кончила, косы сбросила,

Побыла продавщицей, бросила…

Тут-то за антуражем и открывается истинное содержание поэта. Тут-то, пробившись, в действительную поэзию, в сферу неподдельного сочувствия человеку, мысль стихотворения и открывает самую коренную свою слабость. Поэт бессилен помочь чем-нибудь потерявшейся девчонке:

И опять и опять, как в салочки,

Меж столешниковых афиш,

Несмышленыш,

Олешка,

Самочка,

Запыхавшаяся, стоишь!