Возрождение

Что же представляла собой эта знаменитая terribilità? Это была, во-первых, энергия, дикая всепоглощающая сила, которая мучила тело Микеланджело, но поддерживала его на протяжении восьмидесяти девяти лет; и, во-вторых, сила воли, которая удерживала эту энергию и направляла ее на одну цель — искусство, игнорируя почти все остальное. Энергия, направляемая объединяющей волей, — это почти определение гениальности. Энергия, которая смотрела на бесформенный камень как на вызов и когтями и молотком и зубилом con furia его до тех пор, пока он не обретал откровенную значимость, была той же силой, которая с яростью отметала отвлекающие мелочи жизни, не задумывалась об одежде, чистоте и поверхностных любезностях, и продвигалась к своей цели, если не вслепую, то с ослеплением, через нарушенные обещания, разрушенную дружбу, подорванное здоровье, наконец, через сломленный дух, оставляя тело и разум разбитыми, но работу выполненной — величайшую живопись, величайшую скульптуру и некоторые из величайших архитектурных сооружений того времени. «Если Бог поможет мне», — говорил он, — «я создам самое прекрасное, что когда-либо видела Италия».60

Он был наименее привлекательной фигурой в эпоху, блиставшую гордой красотой лица и великолепием одежды. Средний рост, широкие плечи, стройная фигура, крупная голова, высокий лоб, уши, выступающие за щеки, виски, выпирающие за уши, вытянутое и мрачное лицо, вдавленный нос, острые, маленькие глаза, всклокоченные волосы и борода — таков был Микеланджело в расцвете сил. Он носил старую одежду и цеплялся за нее, пока она не стала почти частью его плоти; и, кажется, он послушался половины советов своего отца: «Смотри, чтобы ты не мылся. Натирайся, но не мойся».61 Хотя он был богат, но жил как бедняк, не только экономно, но и скупо. Он ел все, что попадалось под руку, иногда обедая коркой хлеба. В Болонье он и трое его рабочих занимали одну комнату, спали на одной кровати. «Когда он был в полном расцвете сил, — говорит Кондиви, — он обычно ложился спать в одежде, даже в высоких сапогах, которые он всегда носил из-за хронической склонности к судорогам…. В определенные времена года он не снимал эти сапоги так долго, что когда он их снимал, кожа отходила вместе с ними».62 По словам Вазари, «он не собирался раздеваться только для того, чтобы потом снова одеться».63

Хотя он гордился своим якобы благородным происхождением, он предпочитал бедных богатым, простых — умным, труд рабочего — досугу и роскоши богачей. Большую часть своих доходов он отдавал на содержание бездельников-родственников. Он любил одиночество; ему было невыносимо вести светские беседы с третьесортными умами; где бы он ни находился, он следовал за своим собственным ходом мыслей. Его мало интересовали красивые женщины, и он сэкономил целое состояние за счет непрерывности. Когда один священник выразил сожаление, что Микеланджело не женился и не обзавелся детьми, он ответил: «В моем искусстве я слишком много занимаюсь женой, и она доставляет мне достаточно хлопот. Что касается моих детей, то они — те произведения, которые я оставлю; и если они не стоят многого, то, по крайней мере, проживут некоторое время».64 Он не выносил женщин в доме. Он предпочитал мужчин как для общения, так и для искусства. Он рисовал женщин, но всегда в их материнской зрелости, а не в ярком очаровании их юности; примечательно, что и он, и Леонардо были явно нечувствительны к физической красоте женщины, которая большинству художников казалась самим воплощением и источником красоты. Нет никаких свидетельств того, что он был гомосексуалистом; очевидно, вся энергия, которая могла бы пойти на секс, в его случае расходовалась на работу. В Карраре он проводил день, с раннего утра, в седле, управляя каменотесами и дорожными мастерами; а вечером в своей хижине при свете лампы изучал планы, подсчитывал расходы, проектировал задачи на завтра. У него бывали периоды кажущейся вялости, а затем внезапно лихорадка созидания вновь овладевала им, и все остальное, даже разграбление Рима, оставалось без внимания.