Возвращенье на родину

возникало решенье: бороться с обманами воли, нас мучащей; я превратил эту прущую слепо по нас «Казимир-Кузмичевскую» волю в мое представление; объективация воли – идея в платоновом смысле – произведенье искусства (я мыслил в то время эстетикой Шопенгауэра); и решил превратить «Кузмича» в эстетический морок: я стал делать опыты над сознанием «Я» «Казимир-Кузмича»: –

– на уроках латыни глазами вперялся решительно над головой Казимир-Кузмича; и – представьте: он этого не выдерживал: принимался помаргивать он, как животное, на которое пристально смотрят, мотать годовою, и стрясывать взгляд! Но страннее всего, что мучитель латыни с тех пор изменился ко мне, прекративши нападки. И нет – не злословил:

– «Бревно!»

– «Барабан!»

– «Голова!»

Но я все-таки: закусив удила, устремлял наблюдающий взгляд в совершенно пустое пространство на три с половиной вершка от затылка его; он –

– привскакивал с кресла, перебегая от парты к окошку; и от окошка к доске; я же думал:

– «Ай, ай!»

– «Я-то нет!»

– «Размножается по ночам в переулках…»

– «И – ай! – кузмичится!» –

– Он, вскидывал изредка на меня перепуганный взгляд и грозился коричневым пальцем, повесив огромный, вороний свой нос; но, схвативши рукою соседа, – протягивал палец – в пустое пространство: на три с половиной вершка над его головой:

– «Посмотрите!»

– «Ай, ай!»

После этой бессмысленной дерзости, за которую выгоняют из класса, я взгляд опускал; только тут, увидав что я скинул с него уличающий взгляд, как тугую узду, принимался он мстить: он обмакивал быстро перо, начинал яро шарить по сальнику; на ужимку ответствовал я, высоко вздернув брови:

– «Что?»

– «Ну-ка?»

– «Попробуй».

А он, продолжая грозиться, перо опускал: единицы не ставил.

Сраженье выигрывал я.

Повторялись сраженья; и они состояли в нелепейших жестах и знаках, которые были совсем непонятны: мне, классу, ему! Я в себе открывал дарование: загонять в тупики Казимир-Кузмича; дарование это открылось внезапно, как средство защиты себя: –

– от чрезмерности ерунды латиниста, громящей мозг; отвечал не попытками я в ерунде разобраться, а – вящшею ерундою, забившей во мне, как чистейший каскад вдохновенного творчества; я вливал в вереницу уроков латыни (до, ре, ми, фа, соль) пульсы жизни; и нотными знаками строились образы Ut'ов и Cum'ов. Откидывал рой обессмысленных слов Казимир-Кузмича от себя, занимаясь делением: Казимир-Кузмича, предо мною стоявшего в форменном фраке, на… миф Казимир-Кузмича, сотворяемый мной; получалось великое множество единиц, или – особей, в ноликах: и – непрерывная дроби: –

– ноль-ноль-единица,

– ноль-ноль-еданица –

– росли; «кузмичились!»

. . . . .

Вот сон того времени: –

– спешно бегу по Девичьему Полю я к дяде Ершу, проживавшему там; но читаю я надпись, – не верю глазам: «Белллиндриково Поле» – отчетлива надпись; бегу я к зеленому домику; на железной дощечке стоит: Казимир Кузмич Пепп; я – звонюсь; «Казимир-Кузмичи» принимают меня; они – в обществе странных дел личностей; представляются личности;

– «Виндалай Левулович Белорог…»

– «Род занятий?»

– «Безрог…»

– Вот подходит Огыга Пеллевич Акэ в сопровождении Дуды Львовича Уппло.

Я – думаю:

– «Странные личности!»

Но – доложили:

– «Окк Оккович Окк!»

– «Род занятия?»

– «Миус» – и «Казимир-Кузмичи» принялись объяснять: «миус» значит «нотариус» или, пожалуй, – «вампириус;» «архивариус» – уже не «миус…»

Ну – а «Акэ?» –

– Тут проснулся охваченный искренним сожалением, что проснулся, не дорасслушав, что значит «Акэ»: –

– Но какую же роль тут играл Казимир наш Кузмич, поселившися в домике на «Белллиндриковом Поле…»

Весь класс, осознавший мою все растущую власть над мучителем звучной латыни, избрал предводителем боя меня; Казимир Кузмич чувствовал, что весь класс, непонятно сплотясь вкруг меня, на него наступает: устроили раз мы концерт на гребенках и перьях; другой раз мы спрятали головы в парты при входе его; и раз – на доске написали: «Поля – Белллиндриковы.» И за эту нелепую надпись оставили всех нас: на час! Так уроки латыни, во время которых недавно еще мы дрожали, под партой крестя животы, превратили в уроки веселья и смеха; и мастерство странных дел просвело.

. . . . .

Мы знали: когда-то мучитель латыни был выгнан из класса; распространилась уверенность в нас, что побоится себя он подвергнуть вторично скандалу; и отношение с нами не станет натягивать, как тетиву напряженного лука; стрела полетит не на нас; так уверенность крепла; а я, как знаток странных дел, за собою повел гимназистов; и мы – ниспровергли латинское иго; тогда латинист заключил перимирие; переговоры велись чрез меня; с непонятною мягкостью обращался ко мне он; и часто мне льстил, я де – шельма: неглупая шельма. Но подкупы эти меня оставляли холодным; на торги не шел, но –