Возвращение

Потом пошли слухи, что республиканское правительство эвакуировалось из Мадрида в Валенсию. В оставленных правительственных кабинетах бумаги перелетали с одного пустого стола на другой, а портреты следили за порядком в обезлюдевших коридорах. Через приоткрытые окна в помещения влетали птицы, и темные кожаные стулья были теперь забрызганы бледным пометом. Переезд считался временным. Каталожные шкафы оставались заполненными наполовину, а аккуратные ряды книг – нетронутыми, только на их корешках с затейливым тиснением, как и на мелких элементах панелей, облицовывающих стены, уже начала собираться пыль. Высокие окна не давали жителям заглянуть внутрь этих молчаливых помещений, но они легко могли представить, как те выглядят, и впадали в совершенное отчаяние.

В то же время большинство людей в Мадриде понимали, что отъезд правительства вовсе не означает, что город теперь неминуемо окажется в руках Франко, и преисполнились новой решимости. На защиту города поднялись все: мужчины, женщины и дети, причем с самого начала; малышей отправляли с мелкими поручениями на линию фронта, а некоторые отважные женщины поменяли метлы на ружья.

Опасения находившегося в отъезде правительства, что фашисты вот-вот зайдут в Мадрид, пока не оправдывались. Франко задержали в Толедо, а тем временем наконец подоспела помощь из Советского Союза, со всего мира подтянулись добровольцы-антифашисты. Вместе с коммунистами, которые в отсутствие правительства были готовы взять руководство защитой города на себя, эти интернациональные бригады помогали удерживать оборону Мадрида.

– Салюд! – кричали они.

– Салюд! – звучало в ответ.

Защитники города, может, и не говорили на одном языке, но жест солидарности и это слово были понятны всем и каждому.

У Антонио завязался разговор с отцом семерых детей.

– До недавнего времени дети могли спокойно играть на улицах. Иногда жизнь на пару часов как будто становится прежней, – с горечью сказал он. – Все теперь по-другому.

Антонио огляделся и посмотрел на здания, испещренные после налетов шрамами от снарядов и оспинами от пуль. Непрекращающийся треск ружейного огня и тяжкое буханье фугасов вселяли панику и смятение. Антонио ясно видел, что безмятежность обычной мирной жизни, где многого не ценили, была уничтожена, а ее место заняло постоянное муторное ощущение страха. Пропагандистские плакаты, призванные повышать боевой дух, отставали от стен; они были такими же потрепанными, как и их надежды.

– Можешь себе представить, как радовались дети первые несколько дней, когда их не пускали в школу, – продолжал многодетный отец.

Дети, как и их матери, уже истосковались по прежнему режиму. Их когда-то упорядоченные жизни перевернулись теперь с ног на голову, словно тележки, что, опрокинувшись, высыпали аккуратно разложенные на них фрукты в сточную канаву.

Стоя на улице, Антонио, раздираемый желанием сражаться за этих людей, видел, насколько значимой стала для них обманчивая видимость привычной жизни. Между авианалетами мальчишки – чистильщики обуви все еще могли заработать хоть какие-то гроши, чтобы прокормиться. Матери и бабушки прогуливались по улицам в своих лучших зимних нарядах, дети в пальто с бархатными воротниками либо тащились где-то далеко позади, либо, нервируя взрослых, неслись впереди. Мужчины, надев фетровую шляпу и повязав вокруг шеи шарф, чтобы защититься от порывов февральского ветра, все еще выходили на вечерние променады. Могло показаться, что в самый обычный мирный день наступил час пасео.

При звуке сирены женщины крепко хватали за руку детей, а если тех было слишком много, на помощь матерям приходили прохожие. Велико было искушение задрать голову к небу, чтобы увидеть самолеты или даже понаблюдать за сражением, что разворачивалось прямо над их головами. Так непроизвольно поступали дети, причем многие упирались, когда их затаскивали в темноту метро, чтобы укрыться там до того, когда вокруг начнут с визгом падать бомбы. В прежние времена подземка служила для того, чтобы перебраться с одного конца города в другой. Сейчас для одних платформы метро превратились в места, где можно переждать бомбежку, а для других даже и в постоянные жилища.

Рано или поздно, все еще напуганные происходящим наверху, но опасающиеся задерживаться внизу слишком долго, люди поднимались к свету, выходили на улицу, дома на которой напоминали аккуратно нарезанные разделочным ножом куски торта. Идеально рассеченные поперек роскошные здания являли на всеобщее обозрение свои бесценные интерьеры. Упрямо уцелевшая посуда ждала, когда ее снова используют, хотя владельцев уже могло не быть в живых.