Возвращение

Через десять минут Жезлов сидел на нарах в большом пустынном блиндаже, освещённым двумя светильниками – стаканами медных артиллерийских гильз. Черноусый старшина положил перед ним тугой новенький вещмешок и поблёскивающую коричнево-красным лаком полевую сумку. Старшина с минуту следил за движением руки Жезлова, потом перевёл глаза на его лицо и, шевельнув усами, сказал:

- Вот… Всё никитинское хозяйство!

Жезлов кивнул. Морщась, он отодвинул в сторону тяжёлый вещмешок и поднял сумку.

- Понимаешь, он просил написать… жене… - соврал почему-то сержант и потянул за ремешок. Старшина понимающе кашлянул и, помедлив, направился к двери.

Он стоял и курил у входа, слушая окопный шум. Мысли его были самые обыкновенные: сейчас надо будет написать рапортичку о наличии активных штыков, вычеркнуть из списка Никитина, Пашкова и ещё шестерых, собрать их вещи, сдать на склад и… Необычный звук, донёсшийся из блиндажа, поразил его. Бросив окурок, старшина толкнул плечом дверь.

Жезлов сидел за столом по-прежнему. Перед ним валялась пустая баклажка, а в быстро сохнувшей лужице спирта мокли старые письма и тёмный прямоугольник фотографии. Поодаль, на сухом месте – четвертушка бумаги. Узловатая, подрагивающая рука Жезлова водила по ней карандашом, оставляя кривые строчки.

Старшина остановился за спиной Жезлова. Взгляд черноусого упал на фотографию очень миловидной молодой женщины с большими выразительными глазами. Внизу, по белому обрезу, наискось расплылась фиолетовая строка: «Родному Саше. Маринка».

Жезлов поднял тяжёлую голову и так посмотрел на старшину, что тот недоуменно пожал плечами и отступил к стене.

Мотнув головой, словно от приступа зубной боли, Жезлов вновь склонился над заскрипевшим фанерным столом. И ещё раз странный звук, вырвавшийся из горла Жезлова, услышал старшина. Будто кто-то крикнул сквозь сдавленное цепкими пальцами горло, да и смолк.

Вновь побежало по бумаге ломкое остриё карандаша. «…Со мной, Марина, всё в ажуре, продолжаю бить фрицев. И спешу сообщить, что лично знакомый тебе Алексей Никитин, выполняя задание командования, нынешней ночью был тяжело ранен и умер на моих руках. Перед смертью просил сообщить тебе, что умер как солдат. О чём и пишу.

А если от меня долго не будет вестей – знай, что предстоит очень серьёзное дело, при котором писать не будет возможности.

Желаю хорошей жизни и удачи. И помни, что ещё есть на свете окопник по имени Сашка Жезлов…»

Карандаш с треском обломился, стол качнулся, и язычки пламени замигали над гильзами. Жезлов поднялся, взмахнул здоровой рукой, как птица подбитым крылом, и медленно начал валиться на спину.

Когда санитары унесли Жезлова, старшина сгрёб со стола бумажки и сунул их в полевую сумку. Взяв полотенце, он начал вытирать стол и, шевеля расчёсанными усами, проворчал:

- Чудак! Сил нет, а взялся письмо писать. Придётся, видно, мне извещать жинку Никитина. Куда ж от своей доли деваться? Охо-хо!