Возвращение

Пожалуй, он не мог с полной ясностью дать себе отчет в том, как он жил эти несколько недель; он знал, что всё — в том числе и в первую очередь он сам — раздражает и злит его, но не знал, что это его состояние бросается в глаза. Когда несколько часов тому назад Кюльванд спросил его, почему он говорит о людях плохо и высмеивает их, он искренне удивился. Затем понял: это было итогом системы, которую он годами подсознательно вырабатывал в себе. Ему стало страшно, что скоро в нем не останется ничего человеческого. Редактор шел с поникшей головой и размышлял, что должен был бы рассказать обо всем этом Индреку Пальму, ибо тот был одним из немногих его знакомых, который во многом думал так же, как он. А он говорил с Пальмом о всяких прочих вещах, словно какая-то преграда не позволяла ему быть откровенным. И теперь, когда он рассуждал подобным образом, он вдруг подумал, что и сам не знает, что же это главное, о чем он непременно должен был сказать. На углу улицы ссорилась пьяная парочка, ругательства мужчины перемешивались с издевками женщины, редактор прошел совсем близко от них, однако это не остановило перебранку. Внезапно за спиной все стихло, он обернулся: женщина шла через улицу, мужчина сидел на тротуаре с непокрытой головой, шапка валялась в нескольких метрах от него. Мне следовало бы взять мужчину и женщину за руку и в знак примирения соединить их руки… Он понимал, что это нелепая мысль. Но не хотел знать, почему эта мысль была нелепой.

Ему следовало позвать Пальма к себе, нечего было обращать внимание на усталость друга, с грустью размышлял редактор. Его пугало, что он должен вернуться в многоэтажный дом-башню, который он называет своим домом, и увидеть там, под вешалкой, коричневый чемодан, где хранятся его многолетние мечты и надежды. Он не хотел больше обнадеживать себя сказками… Он понял, что должен на этот раз сделать, и быстрым шагом направился обратно, миновал ресторан, где подвыпившая веселая компания все еще горланила свои песни, зашел в один из четырехэтажных домов, позвонил на втором этаже в дверь и, когда ему открыли, умоляюще произнес:

— Ты не сердишься, что я делаю сейчас то, чего не должен был бы делать?

Брюнетка в желтом халате, с длинными прямыми волосами, чье монгольского типа, со слегка выступающими скулами лицо не отразило никаких эмоций, сказала:

— Заходи, раз пришел.

— Почему ты не скажешь мне того, что я больше всего хотел бы сейчас услышать, — произнес редактор, разглядывая равнодушное лицо женщины.

— Что я должна сказать? — спросила женщина. — Ты прекрасно знаешь, что я больше всего на свете ненавижу пьяных мужчин, а от тебя разит так, что…

— Ты же знаешь, я бы не пришел, если бы…

— Я знаю, — жестко ответила женщина, — ты не можешь оставаться в своей башне, боишься, что перелезешь через балкон и свалишься, я знаю, что ты боишься спать один в темной комнате, и я знаю, что тебе непременно надо с кем-то поговорить…

Редактор не сказал больше ни слова, вошел в переднюю, достал из стенного шкафа вешалку, повесил пальто, положил шапку на полку, снял туфли, прошел в комнату и сел на тахту, застланную простынями в цветочек и розовым атласным одеялом. «Надо было сказать Пальму, что я его жду», — снова подумал он, однако это не заглушило внезапной обиды, вызванной словами женщины.

— Ну так где же вы пьянствовали с этим телерепортером? — спросила женщина, стоя в дверях и скрестив на груди руки, и редактор уловил в ее голосе презрение.

— Мы были на банкете в честь Марре Вярихейн, сказал редактор, и у него появилась надежда, что женщина спросит о чем-то, поинтересуется, как прошел банкет, как… Впрочем, он и сам не знал, на что надеялся, ему хотелось услышать что-то из уст женщины… Но что, он и сам не знал…

— Ты же знаешь, что меня не интересуют ни твои Вярихейны, ни банкеты, ты прекрасно знаешь, что меня интересует лишь одно — чтобы я могла…

— Чтобы ты могла смотаться из этого города, — с глухим раздражением прервал ее редактор. — Чтобы ты могла весной сунуть в руки своим дорогим деткам аттестаты зрелости и сказать: перед вами открыты все дороги, точно так же, как и передо мной, а теперь поедем в столицу, где можно ходить на концерты, выставки, в театры, в зоопарк, универмаг, варьете и черт знает еще куда…

— Да, мне намного больше нравятся павианы, нежели пьяные мужчины, поэтому я с большим удовольствием ходила бы в зоопарк, но если ты хочешь вылить на меня свою желчь, то лучше мотай обратно в свою башню.