Возвращение Амура

Стоя в дверях, Муравьев и Вагранов наблюдали за адской работой. Даже тут, на границе дымного жара и уличного воздуха, дышать было весьма затруднительно – поэтому лица прикрывали платками. Вася и Мазарович, недолго посмотрев, закашлялись и отошли в сторонку, к рядку кустов под забором, зелень которых была уже изрядно покрыта копотью. Пару минут спустя к ним присоединились Николай Николаевич с Иваном.

– Ужас какой-то! – страдальчески морщась, сказал Вася. – Тут за день чахотку можно заработать!

– Особенно женщинам и детям, – хмуро добавил Мазарович. Его сестра недавно родила, и Иван Семенович в свои двадцать пять лет обожал возиться с племянником. Сам мечтал иметь много детей и очень болезненно воспринимал всякое зло по отношению к детям.

Муравьев молчал, сосредоточенно думал. Вагранов пошарил в ветках, пытаясь найти чистый листочек, не нашел, махнул рукой.

Из цеха вышел плавильщик – дохнуть свежим воздухом. Что лицо, что войлочный колпак и передник – все одного черно-коричневого цвета. Присел на железную болванку под кустиком, снял колпак, открыв пшеничные кудри, вытер потное лицо – сразу стало видно: человек он не старый, а очень даже может быть, что молодой. Запрокинул голову, полюбовался синим небом и зелеными сопками и прикрыл глаза, подставившись ясному летнему солнышку.

Генерал-губернатор направился к нему:

– Здравствуй, братец!

Плавильщик вздрогнул, открыл глаза, не спеша встал и поклонился:

– И вам здравствовать!..

– Сиди, сиди, отдыхай. – Муравьев вздумал присесть на соседнюю болванку, но предусмотрительно махнул по ней перчаткой и увидел, что садиться не стоит: слишком грязно. Плавильщик усмехнулся и тоже остался стоять. – Ты – каторжный?

– Если б каторжный – было б жить куда светлее. А так – невпрогляд.

– Это почему так? – удивился Муравьев. – Каторга и свобода, как ночь и день, – вещи супротивные.

– Иная свобода – хужей каторги, – вздохнул плавильщик и пояснил: – Приписные мы, крестьяне заводские. У каторжных – срок отбыл и гуляй. Да еще и скостить могут. И дома их родичи ждут не дождутся. А наши – все тута, при заводе, с издетства до креста могильного. И путь-дорога эта ой как коротка!

Из цеха вышел надзиратель с криком:

– Эй, Кузьма, хватит прохлаждаться!

Увидел, с кем плавильщик разговоры ведет, поклонился и так, в поклоне, задом, задом упятился обратно в цех.

– Иттить надобно, – сказал Кузьма, – не то плавка перетомится. Будьте здоровы, ваше благородие!

– Превосходительство, – подсказал Вагранов. – Ты с генерал-губернатором говоришь.

– Надо же! – изумился плавильщик. – А у нас гутарят, что до генерал-губернатора дальче, чем до Бога. Будет о чем перед смертью вспомянуть. Здоровьичка вам, ваше… – запнулся, но закончил: – превосходительство!

– Будь и ты здоров, Кузьма!

Плавильщик поклонился, надел колпак и ушел в свое пекло. Муравьев поднял с земли прутик, стегнул по сапогу и только раскрыл рот, чтобы что-то сказать, как увидел – от ворот заводского двора к ним бежит толстяк в тужурке и фуражке горного инженера. Не добежав нескольких шагов, перешел на быстрый шаг.

– Ваше превосходительство, – запыхавшись, заговорил он, еще не дойдя, – что же так, не предупредив, не выслушав доклада… Здравия желаю! Горный советник фон Штаубе, управляющий заводом…

– Господин Штаубе, – перебил его Муравьев, продолжая постегивать прутиком по сапогу, – доклад ваш я еще послушаю, а пока не соблаговолите ли объяснить, почему на заводах Нерчинского горного округа, в том числе и на вашем, почти нет механизмов и машин. Все делается вручную!

– За других не скажу, ваше превосходительство, а нам казна денег на машины не дает, – управляющий вытер обильный пот на лице и шее большим фуляровым платком. – Потому как завод убыточный, выход серебра весьма мал, а приписных крестьян много и труд их весьма дешев. На моем заводе пятьсот двадцать душ мужеского полу и семьсот с лишком женщин и детей. А в округе тысяч двадцать пять наберется, а то и больше.

– Со стариками?

– Да они до старости и не доживают почти. Мрут, знаете ли…

– И вы никак не пытаетесь облегчить их труд? Разве сложно своими силами проложить с рудного двора до плавильных печей такую ма-аленькую железную дорогу и пустить по ней тележки с рудой и углем? Катить-то легче, чем тащить на своем горбу.

Фон Штаубе поморгал, соображая, и покачал головой:

– Я уже сказал: без денег что сделаешь! И потом: народ смирен, пока в узде и работой занят. Как облегчение дашь – сразу разбалуется. Начнет просить еще и еще, а потом и потребует… И кому будет лучше?

3