Возвращение Амура

В гостиной они сидели вдвоем – Шамшурин и Кивдинский. Павел, старший сын Христофора Петровича, и его домочадцы не показывались на глаза. Заглянула было жена старика, Василиса Евсеевна, круглолицая староверка лет пятидесяти, но муж только глянул коротко, и она словно испарилась.

Кивдинский-старший кипел от злости:

– Вы что там, Шамшурин, с глузду съехали? Я – коммерции советник, купец первой гильдии, меня приглашать надо, а не препровождать с полицейскими.

– Генерал дал волю жалобам – они рекой пошли, – вздохнул Шамшурин. – В округе разбираться не успеваем. И в Иркутске, думаю, то же самое…

– На ваши заботы, господин исправник, мне с колокольни плевать, – прервал его Кивдинский. – Что на меня вешают? Кто жаловался?

– Ты половину края замордовал, Христофор Петрович, – все жалуются. Да не в этом главное, – Шамшурин наклонился к купцу. – Пограничная стража контрабанду твою перехватила и пути ее проследила. А разбираться с этим Муравьев поставил молодого, из новых чиновников. Честного из себя изображает. А потому каторга тебе грозит!

– Вона што-о!.. – Кивдинский ударил ладонями по коленям, вскочил и пробежался по гостиной. В дверь всунулась мальчишечья головенка, должно быть, внук, – Христофор Петрович звонко шлепнул ее по макушке, и та скрылась. За дверью зашушукались: наверное, домочадцы обеспокоились, что там с дедом. Кивдинский вернулся к Шамшурину, сказал вполголоса: – Бежать надо мне, бежать!

– Надо, – согласился чиновник. – Но не в тайгу же. А в городах – сыщут.

– Дорога одна – за кордон, к узкоглазым. У меня там свои. Поможешь? Мы ведь, поди, не чужие.

– Скажи спасибо, что приехал к тебе именно я. Ежели прибыл бы этот молодой, Музаревич, кажется, тебе другая была бы дорога… Ладно, давай так. Мы остаемся ночевать. Я тебя посажу под арест в станичном правлении, Пепеляев поставит охрану, а ты со своими сейчас реши, как тебе помогут уйти. Но у меня одно условие: быть поблизости. Вдруг понадобитесь – ты и твои, что за кордоном.

– Кому это и для чего мы спонадобимся?

– Во-первых, подо мной тоже табуретка шатается. Во-вторых, есть люди, не желающие Муравьева на Амур пускать. Возможно, им помощь будет нужна.

Кивдинский пытливо глянул ему в лицо, но спрашивать дальше не стал. Да Шамшурин и не собирался ему отвечать, кто такие эти люди. За шесть лет, прошедших со сдачи горцам опорного пункта Черноморской линии и последовавшего за тем перевода в Сибирь, он уже стал забывать, чего стоила эта сдача. А стоила она, с одной стороны, хорошей суммы денег, что пошли на возврат карточного долга, а с другой – большой изворотливости поручика, чтобы все выглядело как тактический просчет недостаточно опытного командира, что косвенно бросало тень и на генерала Муравьева. Кстати, именно такой ход подсказала поручику красавица-абхазка, которая, помимо пачки денег, одарила молодого офицера ночью сумасшедшей любви. Имя абхазки он то ли забыл, то ли вовсе не знал – она его произнесла единожды, словно горный ручей пробежал-пробулькал, а он и не переспрашивал. И вдруг эта красавица вновь очутилась перед ним, да еще с мужем, и оказались они не абхазами, а англичанами – мистером и миссис Остин, и нужно было им ни много ни мало – сплавиться по Амуру. А от Шамшурина требовалось срочно найти мастера по вязке плотов. Пробовал исправник их отговорить от опасного предприятия – его не стали слушать, предлагал использовать баркас – отказались: мол, не подходит по размерам и количеству лишних людей на борту. В общем, порекомендовал он им Евлампия Казакова и отправил в Нерчинск, получив на прощанье указание ждать и подбирать нужных людей.

– Для ради вашего Муравьева – в лепешку расшибусь! – мелко рассмеялся вдруг Кивдинский. – А обо мне через деток моих узнаешь. Они и помогут в случае чего. Ладно, ты посиди чуток, я выйду с Павлушей перетолкую про житье мое арестантское.

Когда Шамшурин вывел из ворот Кивдинского, на улице собралась чуть ли не вся станица. Старик шел в козьем тулупчике нараспашку, без шапки, ветер осыпал снежком седую голову. Следом выскочила Василиса Евсеевна, тоже простоволосая и раздетая, только шаль накинула на плечи; вышла вся семья сына – сам Павел с женой, два их малолетних сына и дочь-девица. Василиса плакала, простирала руки вслед мужу, но не кричала и не выла, как ожидали сельчане, а дети и внуки вовсе молчали – смотрели насупясь.

Народ – тоже молчком – расступился, пропуская купца и идущих за ним начальников – атамана, пристава и исправника. Атаман отворил дверцу кибитки, Кивдинский, уже занеся ногу, вдруг передумал и повернулся к односельчанам:

– Кто ж из вас предал меня, сучьи вы дети? Я ли вас не обласкивал, я ли не выручал? Забы-ыли, все добро мое забы-ыли… Вы же ноги должны мне целовать!

– А мы и целовали, – высунулся Ведищев. – Лень не лень, а кажинный день. И ласку твою ременную со свинчаткой помнить будем, и удавку долговую добрую…

– Ну, погоди, козопас, – прошипел Кивдинский. – Я в своих молитвах тебя не раз помяну.

– Молись, молись рогатому – можа, и приберет тебя.

4