Возвращение Амура

На крыльцо правления вышло начальство, и разговоры смолкли. Исправник и пристав сели в кибитку, атаман подсел к кучеру – показывать дорогу, полицейские вскочили в седла, и кавалькада неторопливо двинулась по уже обросшей сугробами улице, упирающейся вдалеке в белые тесовые ворота, за которыми возвышался двухэтажный бревенчатый дом. Переливаясь всеми цветами радуги в лучах послеполуденного солнца, в воздухе роилась мельчайшая изморозь, то размазывая линии изб и заборов, то, наоборот, делая их остро-четкими, и тогда становилось хорошо видно, даже издалека. что и сам дом Кивдинских, и даже ворота изукрашены причудливой деревянной резьбой.

Впрочем, у многих изб вдоль улицы карнизы и наличники окон тоже отделаны узорами, пусть и не так богато, а все равно – красиво. Но исправнику из кибитки эта красота не была видна, да и не ведал он тяги человека к прекрасному. Может быть, только в детстве, неосознанно, любовался окружающим миром, а всю сознательную жизнь «находился при исполнении» – сначала в армии, где дослужился до поручика, а потом здесь, в Забайкалье, перешел в полицию и при прежнем генерал-губернаторе стал исправником в Верхнеудинском округе. Женился, обзавелся домом, детишками, в общем, мог уже называться сибиряком, хотя был родом из Рязани. В Сибири Шамшурин оказался не без участия генерала Муравьева, под началом которого служил в третьем отделении Черноморской линии. Совершил он там серьезный проступок, за который мог не сносить головы, но отделался легко – хорошей зуботычиной от генерала да еще переводом в Сибирь без понижения в чине. В ту пору он обиды на генерала не держал, даже в каком-то роде был благодарен ему, что не попал под военный суд, а тут очутился на весьма «хлебном» месте, где купцы и предприниматели наперебой стремились заполучить благосклонность господина исправника. Но вот теперь, когда над его благополучием и самой жизнью нависла грозная тень новых порядков во власти, старая боль от зуботычины быстро начала перерастать в ненависть лично к генералу, который и в Сибири сумел достать некогда оступившегося офицера. И ненависть эта искала применения своей силы.

Так думал Шамшурин, еще едучи из Верхнеудинска сначала в Бянкино, потом, когда в Бянкине Кивдинского не оказалось, – в Петропавловское, так думал и теперь, подъезжая к дому старшего сына купца. И раз от разу это обдумывание сильнее бередило его душевную рану и темнило разум. Он все больше укреплялся в убеждении, что с Муравьевым не сработается и не уживется, а значит – надо решать, как быть и что делать дальше.

Ворота им никто не открыл, да Шамшурин и не собирался заезжать во двор усадьбы. Кибитку развернули на наезженном «пятачке» перед набранными из лиственничных плах и обрамленных железом створами; атаман, несмотря на грузность, ловко спрыгнул с облучка и подбежал к калитке с большим железным кольцом, поднимающим щеколду. Он попытался повернуть кольцо, однако не сумел: видимо, щеколда была на замке. Тогда атаман принялся стучать кольцом по лиственничной плахе – сухой стук хорошо разлетался в морозном воздухе. За забором басом загавкали несколько псов, и послышался скрип снега – кто-то тяжелый не спеша шел к воротам.

Шамшурин вылез из кибитки, за ним Пепеляев. Оба враз потянулись, разминаясь, тем самым вызвав смешок среди подоспевших к усадьбе петропавловцев. Шамшурин грозно глянул по сторонам, и смешок моментально заглох.

Звякнула откинутая щеколда, калитка отворилась – в ее проеме стоял, набычившись, бородатый мужик в черном нагольном ямщицком тулупе, подпоясанном кожаным ремнем; в одной руке его был кнут, в другой – на поводке – здоровенный, под стать самому мужику, черный кобель.

– Чаво надоть? – угрюмо спросил мужик, почти не разжимая рта, а пес, наоборот, молча ощерил пасть, показав клыки размером с атаманский средний палец.

– Христофор Петрович требуются, – подобострастно сказал Артамон Ефимович.

– Хозяева отдыхают, велели не тревожить. – Мужик не изменил ни позы, ни голоса, но от него явственно повеяло угрозой, и все ощутили это веяние.

Шамшурин подошел, отстранил атамана и, чеканя слова, сказал, глядя поверх головы мужика:

– Я окружной исправник Шамшурин. Имею предписание препроводить Христофора сына Петрова Кивдинского в Иркутск, в Главное Управление Восточной Сибири. Немедленно проводи меня в дом.

Закончив, сцепился взглядом со сторожевым псом в человечьем обличье и не отпускал его до тех пор, пока мужик не отвел свои диковатые глаза в сторону и не сказал:

– Ладно, пойду доложу.

– Я сказал: немедленно проводи меня в дом! И убери собаку, а то я могу пристрелить ее как мешающую исправлять службу. Имею полное право.

Мужик посмотрел сверху вниз на кобеля, погладил его громадной ручищей по голове и пробурчал неожиданно ласковым голосом:

– Иди, Цыган, на свое место.

Отстегнул поводок, и псина, показав на прощанье непрошеным гостям готовые к боевым действиям зубы, умчался к дому.

– Что ж, – сказал мужик, – тагды пошли, ваше благородие. Остатние пущай ждут, – и первым пошагал вперед по дорожке между двумя грядами сугробов.

3