Возвращение Амура

– Чушь какая-то! – сказал министру Николай Павлович, пробежав для виду текст письма. Для виду – потому что оно было известно ему даже раньше, чем попало к адресату. С самого начала деятельности Третьего отделения переписка государственных вельмож была под контролем, и скопированные перлюстрированные письма частенько ложились на рабочий стол монарха. И «чушью» суть письма он назвал не потому, что хотел отмахнуться от лишней проблемы. Среди прочих бумаг на его столе лежал и всеподданнейший рапорт Муравьева, в котором генерал-губернатор снова обращал внимание государя на положение золотопромышленности и кяхтинской торговли, которая приходит в упадок от растущего соперничества англичан, коим для полного подчинения Китая просто необходимо зажать его с севера, а для этого захватить устье Амура и пустить по нему свои пароходы вплоть до Нерчинска и Читы. В этом рапорте говорилось и о возможности отложения Сибири, только, считая опасение это естественным, причину его генерал-губернатор видел совсем в другом.

«Я нашел здесь весь народ под влиянием и в руках богатых торговцев, промышленников и откупщиков, – писал он, – а всех чиновников, почти без исключения, на содержании и в услугах тех же богатых людей, …а в столице редкий департамент не вооружен против настоящего управления Восточной Сибирью. …Богатый же класс этот вовсе не имеет чувств той преданности Государю и Отечеству, которые внутри империи всасываются с молоком, – он ко всему равнодушен, кроме своих выгод, и, за немногими только исключениями, нет почти и надежды возбудить в них те высокие чувства, которыми гордится и славится всякий русский; а между тем они не только не лишены свойственного русским смысла и предприимчивости, но и превосходят в этом жителей внутренних губерний, что весьма естественно по самому роду их занятий для получения своих выгод на здешних огромных и диких пространствах. Этот смысл и эта предприимчивость указывает им ясно, что настоящий исток сибирских произведений, что все будущее благоденствие Восточной Сибири заключается в верном и удобном сообщении с Восточным океаном… И вот в последние годы возникло не безосновательное предположение, что англичане займут устье Амура… Если бы вместо английской крепости стала в устье Амура русская крепость, равно как и в Петропавловском порте на Камчатке, и между ними ходила флотилия, – то этими небольшими средствами на вечные времена было бы обеспечено для России владение Сибирью и всеми неисчерпаемыми ее богатствами…»

Император вспомнил это место в обширном рапорте, удивился, что так хорошо оно врезалось в память – должно быть, из-за легкости, почти литературности, языка, отчего чтение докладов Муравьева доставляло еще и удовольствие (Николай Павлович питал слабость к хорошему стилю), – и повторил:

– Чушь и верхоглядство! Нессельроде представил мне записку Вронченко о том, что кяхтинских купцов кто-то там известил о неудовольствии китайского правительства. Чем же оно, спрашивается, недовольно? А тем, что Муравьев собирается сплавлять по Амуру снаряжение и продовольствие для Камчатки. Наш Амурский комитет только-только начал работу, никакого конкретного решения не принял, а они уже все знают и уже недовольны! Теперь вы приходите с письмом, где одна сплошная нелепица. Сговорились, что ли?

– На первый взгляд, государь, что-то может показаться нелепицей, но это просто звенья одной цепи. Не секрет, что в Сибири немало людей, желающих отделения ее от России, подобно тому, как североамериканские штаты отделились от Англии…

Николай Павлович невольно взглянул еще на одну из бумаг на столе. Это была копия письма Муравьева своему брату Валериану. Из того же Третьего отделения. «Жаль мне будет Восточной Сибири, – писал генерал-губернатор. – Жаль великой ее будущности, которая уничтожается петербургскими интригами, потомство проклянет их, и в том числе и милых друзей моих. (Император заподозрил, что под «милыми друзьями» Муравьев подразумевает прямо противоположное, подтверждением чему был сидящий перед ним военный министр.) Жаль мне Государя, которого так дерзко обманывают, как я вижу по делам. Возрождение Сибири довершило бы славу его великого царствования, но приближенным его это не нужно, им нужны деньги, деньги, деньги. Им не нужно, чтоб кто-нибудь мимо их что-нибудь сделал; я не гожусь для них ни в том, ни в другом отношении… Поездку в Камчатку, – продолжал в письме Муравьев, – я считаю у себя на совести, то есть ни за что не хотел бы оставить край, не побывавши там как для пользы службы, так и лично для себя, – страна эта будет со временем много значить для великой России, и где бы я ни был, я буду уже судить о ней и знать ее как очевидец, поверивший на месте все те многочисленные сведения, которые я об ней уже имею на бумаге и на словах».