Возвращение Дикой Розы

Часто Дульсе брала девочку к себе на несколько дней и с упоением возилась с ней. Кормила, водила гулять, поневоле вспоминая тетю Кандиду, которая отдавала нерастраченную материнскую нежность племяннице. Теперь Дуль се очень хорошо понимала ее чувства. И понимала, как трудно было Кандиде, когда оказалось, что Роза жива и Дульсе обрела настоящую мать. Ведь она тоже, отводя Розиту обратно к Лус, чувствовала, как тоскливо сжимается ее сердце.

Жан-Пьер тоже невольно ранил ее. Глядя, с каким упоением Дульсе возится с племянницей, он как-то сказал ей:

— Тебе хочется иметь дочку, Дульсита? Мы вполне можем себе это позволить. Не понимаю, почему ты продолжаешь предохраняться.

Дульсе тогда только неопределенно пожала плечами, не в силах признаться Жан-Пьеру; что ее горячее желание иметь ребенка никак не может увенчаться успехом.

Жан-Пьер... Хорошо было бы, если бы он ждал Дульсе дома, волнуясь, какое решение принял художественный совет. Тогда бы она со всех ног полетела домой, а не плелась бесцельно по улицам.

Но его, конечно, нет. Последнее время Жан-Пьер почта не бывал дома. Если он не был в отъезде, в редакционной командировке, то все равно пропадал допоздна на каком-нибудь мероприятии или в клубе, заявляясь домой почти под утро. У них в семье не было заведено ужинать дома. Дудке не любила готовить, а Жан-Пьер безропотно довольствовался ужинами в ресторане или в клубе. Иногда он звонил Дульсе и звал ее с собой. А если не звонил, Дульсе, запершись в мастерской, порой забывала перекусить что-нибудь.

Рано утром она слышала сквозь сон, как Жан-Пьер шарит на кухне, чертыхаясь, натыкаясь на засохший сыр или черствую булку.

Дульсе понимала, что их дом неуютен, и чувствовала свою вину в том, что Жан-Пьер старается как можно больше времени провести где-нибудь в другом месте. Но она ничего не могла с собой поделать. Не могла преодолеть отвращение к стряпне и ведению хозяйства. Да и для кого готовить и наводить уют? Для себя? Ей это глубоко безразлично. Для Жан-Пьера? Но он не из тех мужчин, которых можно привязать к себе вкусными ужинами. Вон его парижская Жанетт из кожи вон лезла, угождая его вкусам. И что? Он здесь, в Мехико, рядом с безалаберной Дульсе, а не ней.

Вот если бы у них был ребенок... Тогда...

Дульсе с изумлением понимала, что с удовольствием возилась бы по дому, чтобы сделать жизнь своего малыша как можно уютнее. 

А так — не для кого. И она запиралась в мастерской на целый день, не желая никого видеть и ни с кем разговаривать, все свое тоскливое настроение и мрачные мысли выплескивая на холст.

Если бы ее парижские друзья Анри и Симона взглянул сейчас на живопись Дульсе, они вряд ли узнали бы ее рук.

— Ты не заболела, малышка? — скорее всего спросил бы Анри.

Дульситины картины, такие яркие, колоритные насыщенные цветовой гаммой, теперь стали совсем иными. Все чаще ей хотелось абстрактных мазков и неровных линий. А цвета как бы потеряли свою яркость, словно и каждому из них примешивался черный цвет непроглядной тоски.

Анри и Симона писали ей из Парижа, но все реже и реже. Оба они с успехом окончили Школу изящных искусств. Анри удалось найти неплохую работу по оформлению выставок. А Симона недавно родила ему сына, такого же вредного и носатого, как папаша, с юмором сообщали они Дульсе.

«Вот и у Симоны есть малыш», — грустно подумала Дульсе, прочтя письмо.

В каждой строчке сквозила плохо скрытая гордость Анри за своего наследника. Похоже, он был до смерти рад, что мальчик похож на него, а не на Симону.

Дульсе вспомнила, как вел себя Жан-Пьер, когда думал, что Жанетт ждет ребенка. Несомненно, дети — это было для него свято. Вероятно, он думал, что Дульсе просто бессердечная эгоистка, не желающая знать ничего, кроме своих красок и полотен, плохая хозяйка, нерадивая, незаботливая жена, не желающая связывать себе руки ребенком. Скорее всего, именно этим объясняется его отчужденность, которая все ярче и ярче проявляется в последнее время!

Радостное настроение Дульсе померкло, когда она открыла ключом пустой дом. Бесцельно прошлась по комнатам, бросив планшет в угол. Каким все-таки неуютным был ее дом. Бездумное смешение разных стилей, и к тому же толстый слой пыли в гостиной.

Они с Жан-Пьером вполне могли бы себе позволить держать прислугу: кухарку или горничную, но оба находили это нецелесообразным. Зачем, если бытовая сторона жизни так мало значит для них обоих? К тому же Дульсе из-за своей врожденной замкнутости с трудом переносила бы в доме постоянного человека.

Неожиданно зазвонил телефон. Дульсе даже вздрогнула, так чужероден был любой звук в этой обволакивающей тишине одиночества. С трудом заставила она себя взять трубку.

Звонила Лус. В трубке звучал ее звонкий, захлебывающийся от возбуждения голос:

— Дульсита, сестренка! Поздравь меня! Такая радость! Я получила великолепный ангажемент!

— Поздравляю, — выдавила из себя Дульсе. — И куда?

— В Вену! — радостно щебетала Лус. — Представ Дульсе! Венская опера! Это же мечта!

—Это действительно здорово, — согласилась Дульсе. Она от души была рада за сестру.