Возвращение к жизни

Георгий Георгиевич надолго замолкает, поглощенный своими мыслями. Мне нравится его строгое лицо, выпуклый лоб, чистые темно-голубые глаза. В них светится ум, теплится добрая приязнь к людям.

— Тебе бы написать о Привалове, — отрывается от своих дум Воронин. — Кое-что могу о нем рассказать. Да и сам с ним побеседуй. Колоритная личность… Истинно русский характер…

До войны Дмитрий Привалов проживал в Татарии, в Шереметовском районе. Был сугубо мирным сельским тружеником и не предполагал, что судьба его вот-вот круто повернется, не помышлял, что поджидают его тяжкие испытания и громкая воинская слава, увенчавшая подвиги отважного разведчика Золотой Звездой Героя.

…В сентябре сорок первого на Западном фронте полк, с которым отступал с боями красноармеец Привалов, попал в окружение. Пробивались из кольца ночью. Не всем удалось вырваться. Раненный в ногу (хорошо, что хоть кость не задело!), Привалов, опираясь на винтовку, с трудом доковылял до ближнего леса. Здесь он встретился с незнакомым лейтенантом.

— Патроны есть? — спросил тот.

— Все кончились.

— А гранаты?

— Было две «лимонки». Израсходовал.

Лейтенант взвесил на ладони свой пистолет.

— Осталось три патрона. Не богато! Что ж, на первый случай и это капитал.

Он помог Привалову перевязать рану, и оба углубились в лес, подальше от того вытоптанного поля неубранной ржи, где полк прорывался из окружения. Оттуда еще доносились очереди немецких автоматов, одиночные выстрелы.

— Наших раненых добивают, собаки, — лейтенант послушал, взмахнул пистолетом. — Пошли! Пока не рассвело, укроемся где-нибудь.

Они облюбовали укрытие в лесном овраге, в кустах боярышника. Отсиживались до вечера. Перекусили последними сухарями, оставшимися у Привалова, напились из студеного ручья. Когда стемнело, лейтенант собрался уходить.

— Прошвырнусь туда-сюда. Может, кого из наших встречу, — пояснил он. — Да и на то поле заверну. Поищу оружие, патроны. А вы тут ждите.

Лейтенант так и не вернулся.

Дмитрий Привалов прервал свой рассказ, свернул цигарку, смачно затянулся махорочным дымом.

— Фамилии его не помните?

Старшина глянул на меня, покачал головой.

— Обидно даже. Ни я его не спросил, ни он меня. Как-то так получилось… Не до того было!

— Что же с ним сталось?

— Через час примерно слышу: стрельба. Там, откуда мы пришли. Густая автоматная и три одиночных пистолетных выстрела…

Привалов прождал в овраге сутки. Следующей ночью, превозмогая боль в ноге, блуждал в лесу. Измученный, выбившийся из сил от потери крови, свалился в заросшую травой яму и впал в беспамятство. Разбудил его негромкий разговор.

— Наш. Убитый.

— Дышит! И винтовка в руке.

Открыл глаза, сощурился от бьющих сверху солнечных лучей. Из-за ствола сосны выглядывали две ребячьи головы. Расширенные глазенки, тонкие шеи, торчащие уши.

— Дяденька, ты неубитый?

— Живой я, ребята. Немцы где?

— Ушли вчерась дальше.

— Поесть не принесете?

— Сбегаем! — пацаны исчезли.

Вернулись с моложавой женщиной. Охая и утирая краем головного платка слезы, она подала Привалову кувшин молока и краюху хлеба.

Его приютили в колхозном сарае на околице деревни, отгородили в углу ворохом старой перепрелой соломы. Винтовку оставили в яме, прикрыв ветками.

Неделю он хоронился здесь. К нему вечерами приходила Мария с сыном и племянником, приносила еду, меняла повязки, нарезанные из простыни. Рана уже не кровоточила, начала затягиваться. Пора было собираться в путь. По ночам он стал выходить из сарая, ползал по вытоптанному ржаному полю в поисках оружия и боеприпасов. И однажды наткнулся на немцев…

Лагерь военнопленных перевернул ему душу. Вот тут-то он сполна познал, что такое фашизм, его беспощадную, нечеловеческую жестокость! Грязные, смердящие бараки. Колючая проволока вокруг. Вышки с пулеметами наготове. Огромная упитанная овчарка, натянувшая поводок в руках охранника. И стадо людей, обреченных на убой…

Невыносимо было видеть, с каким презрением смотрит на тебя фашистский цербер. Будто ты не человек, а скотина. Нет, букашка: наступи на нее кованым сапожищем — и ничего не останется. Так и было. Не проходило дня, чтобы кого-то из пленных не «раздавили» — выстрелом в упор, петлей, прикладом. Страшна была даже не смерть, поджидавшая на каждом шагу, в любую минуту, а то, с какой легкостью все это делалось.

Привалов силился не хромать: раненых уничтожали. Он ел отвратительную бурду, от которой отвернулась бы и свинья. Шел на работу, подгоняемый хлыстом. Сносил побои охранников, не показывая виду, как бурлит в нем ненависть. Надо держаться. Выждать момент. Вырваться из адова круга.

Только эта надежда поддерживала тающие силы. И однажды ему удалось. Колонну пленных вели на расчистку аэродромного поля. Ближний конвоир зазевался, и Привалов метнулся в кусты, вжался в землю, затаил дыхание. Колонна прошла.

Он мало отдыхал: днем полз, ночью шел. Голод загнал его в селение. И надо же было случиться такому: постучался в дом, где пировали предатели — староста и полицаи. Его избили до потери сознания и отвезли на подводе в лагерь.