Возвращение к жизни

— Ждать здесь, — приказывает Ходак. — Командиры взводов — за мной!

Быстро светало. Где-то за зданием хлопали нечастые винтовочные выстрелы. Мы сидели у стены дома молча: всех сковало ожидание того грозного момента, когда надо будет встать и пойти навстречу неизведанному. Даже курить не хотелось! Да и предупредили: нельзя.

Подсасывало, холодило под ложечкой. Только ли у меня? А у Сашки Шадрина? У Лошадкина? У Буянтуева? Смотрят в сторону. Наверно, и у них… Но никому не хотелось, чтобы другие заметили состояние внутренней напряженности. Так, в скрытом преодолении самого себя и вызревает самообладание.

Вернулись офицеры. Станковые пулеметчики, повзводно приданные стрелковым ротам, расходились по своим местам, устанавливали пулеметы в проемах пустых окон кирпичных зданий — кто на первом, кто на втором этаже.

Прилаживаем с Шадриным пулемет у окна, на низком столике, обкладываем кожух кирпичами. Их тут навалом во дворе: вражеская артиллерия и самолеты поработали усердно. Саша, как и я, студент — учился в институте железнодорожного транспорта. Летом сорок первого приехал на каникулы к родителям в Иркутск, и здесь его призвали в армию. Шадрин могуч в плечах, хмуроват и неразговорчив.

Утро разгулялось, а с ним и перестрелка стала разгораться. Пули шлепались о стену дома, влетали в окна. В соседней комнате кто-то вскрикнул, послышалась возня. Два стрелка вынесли убитого в коридор. Один из бойцов бросил на ходу: «Сержанта нашего. Наповал».

Но где же противник? Откуда стреляет? И не пора ли заговорить нашему «максиму»? Лента заложена в приемник. Две нераскрытые коробки с запасными лентами стоят наготове под рукой.

Появляется командир роты Ходак — крупнотелый, медлительный, с грузной медвежьей походкой, как всегда флегматичный. Некая противоположность нашему взводному Булыгину, тоже высокому, но худощавому, с энергичными движениями. Оба приседают на корточки у окна, осторожно, не высовываясь, смотрят на улицу.

— Батальону поставлена задача атаковать маслозавод, — говорит Ходак. — Видите трубу завода? Перед ним, по бугру, — улица, одноэтажные дома. Это передний край немцев. Сигнал атаки — зеленая ракета. Прикрывать огнем стрелков. А пока вести наблюдение, засекать огневые точки противника.

Ходак и Булыгин сошли на нижний этаж. Там расчет Чазова. Полчаса назад я ходил за кирпичами и видел, как Чазов с Лубсановым пристраивали кожух пулемета у окна. Вместо утонувшего в Дону станка они поставили на попа кованый сундук. Что ж, и так можно стрелять…

Стрелки сосредоточиваются впереди нас — за домами и сараями, перед бугром.

И вот — ракета. Сначала тугое шипение, потом хлопок в вышине — и зеленый веер огней, падающих на бугор. Бьем по улице длинными очередями справа налево, слева направо.

Роты поднялись…

Как они поднялись!

Дружно, красиво, в-рост. Как в кино. Прокатилось над городом трубное «ура!».

Шли вперед — грудь нараспашку, открыто, валом. Сибиряки! Крепкие парни, таежники, чалдоны! Шли не пригибаясь, прямо на пули врага. И падали.

Теперь-то я понимаю, и сердце кровью обливается: шли красиво, лихо, но неразумно. Зачем так — в лоб? Почему не перебежками, по-за домами, по канавам? Цепи атакующих редели, немцы косили их под корень, как траву…

Наш «максим» разогрелся, вода в кожухе закипела. Мы с Сашкой, меняясь местами, вели огонь через головы наступающих по ощетинившейся улице на бугре. Отбрасывали опустошенные коробки, ставя на их место новые.

Батальон все-таки выбил немцев с той улицы. Но какой ценой!

Пора и нам сменить позицию. Зябликов принес из подвала новые коробки с патронами. Лейтенант Булыгин приказал выдвинуться к белому домику с обвалившейся крышей. Сносим пулемет вниз. В распахнутых настежь дверях подъезда обдает едкой гарью, запахом дыма и еще чем-то незнакомым, приторно-кислым.

Немцы ведут беглый артиллерийский огонь по улицам, снаряды и мины рвутся то на мостовой, то где-то вверху, на крышах домов: оттуда летят куски кровельного железа, обломки балок, кирпичи. Пули, ударяясь о каменные стены, с визгом рикошетят.

Сперва надо проскочить грохочущую улицу, потом — дворами, пустырем — на подъем, к бугру. Надо…

Автомат за плечами. Коробка с лентами в одной руке. Другой, как и Шадрин, берусь за потеплевшую дугу «максима». Бегом пересекаем улицу, пулемет за нами тарахтит катками, подпрыгивает на выбоинах. Узким проулком, через дворы выскакиваем к сараю, падаем у дощатой стены: все-таки прикрытие! Переводим дыхание. Зябликов пилоткой стирает со лба крупные бисеринки пота.

Теперь — открытый пустырь, поросший репейником, крапивой. Усохшие стебли бьют по ногам, цепляются за пулемет. Близкий разрыв снаряда кидает нас наземь. Отползаем, скатываемся в кратер огромной воронки от авиабомбы. Пулемет переворачивается на бок.

Душит омерзительный пряный запах — на дне воронки лежит навзничь невероятно вздутый труп гитлеровца. Этот тошнотворный запах вмиг выбрасывает нас из воронки, неотвязно преследует, пока мы вновь не падаем от очередного разрыва поблизости.