Возвращение к жизни

Наконец, достигаем белого домика, устанавливаем «максим» под углом фундамента. Подоспевший Булыгин ложится рядом.

— Так, — говорит лейтенант. — Нужно ближе к стрелкам. Сейчас уточню. — Он перебежками удаляется к следующему ряду домов, в сторону маслозавода. Правее нас пересекает огород расчет Сикерина, скрывается за изгородью палисадника.

— А вот и Несгибаемый, — произносит Павел Зябликов.

Так у нас прозвали Лубсанова. Он идет вразвалку — прямой, с кожухом пулемета под мышкой. За ним сутулится Чазов, мелко семенит низенький Буянтуев. Они приближаются к дому левее нашего.

Кличку Несгибаемый Лубсанов получил за свою долговязость и за то, что не умёл нормально нагибаться. Он как бы переламывался в поясе пополам, а спина оставалась прямой. Это странное его свойство породило в роте шутливое выражение: «Окапываться по Лубсанову». То есть настолько глубоко, чтобы он мог пройти по траншее не сгибаясь.

Впрочем, и по характеру Лубсанов был несгибаем. Упрямство его удавалось преодолеть только спокойному, сдержанному командиру взвода. Да Буянтуеву, когда тот что-то выговаривал земляку по-бурятски…

Лейтенант Булыгин вернулся, и мы сделали еще один бросок вперед. Стрелковые роты готовились к штурму маслозавода. На этот раз расчет приспособил под свою позицию ячейку, оставленную гитлеровцами. Били короткими очередями по чердаку, где обнаружил себя вражеский пулемет, по темным фигурам, перебегавшим улицу. Теперь наши стрелки пошли вперед не в рост, а короткими перебежками: первый урок не прошел даром.

Бой за маслозавод продолжался больше часа. И объект этот, расположенный на господствующей над городом возвышенности, мы отбили у немцев.

Следующий день они почти непрерывно контратаковали, пытаясь вернуть маслозавод. Однако потеснить наш батальон так и не удалось. Ни артиллерия, ни бомбежка не помогли, хотя потери в людях у нас росли.

Продолжалось это одиннадцать суток. На наших глазах город превращался в развалины. Связь с левым берегом, доставка боеприпасов, эвакуация раненых осуществлялись только в ночное время, так как днем переправа находилась под непрерывным обстрелом и бомбежками.

В первые две ночи мучился без сна. Отдежуришь у пулемета, приткнешься в углу подвала или в щели, но не успеешь сомкнуть глаз — начинается пальба. Вскакиваешь, ждешь команды и опять окунешься в недолгий сон. На третью ночь природа взяла свое: опрокинулся в глубокий сон, да так крепко, что не слышал ни пулеметной перестрелки, ни разрывов снарядов. Попривыкли мы уже к этому — засыпали там, где доводилось прилечь.

Как-то в погреб, во дворе дома, где присмотрел ночлег наш взвод, набилось столько народу, что и ступить было некуда. Кроме наших, здесь приютились и связисты. Я запоздал, при свете подвешенного к потолку фонаря увидел — прилечь негде. Разве присесть на железную ребристую бочку из-под горючего?

Присел. Глаза слипались, клонило то вправо, то влево. Тогда я положил скатку шинели на край бочки, в изголовье, обхватил железную округлость руками и ногами, как круп коня, и заснул, не чувствуя ни твердых обручей, ни той неестественной позы, в которой сковал меня сон.

А бои в Коротояке не утихали, улицы переходили из рук в руки, стрелки нередко сшибались с немцами лицом к лицу, пускали в ход гранаты и приклады. Росло число погибших и раненых. Понес потери и наш пулеметный расчет.

В тот день батальон вышиб фашистов с окраинной улицы. Они убрались за широкий лог, в заранее отрытую линию траншей на картофельном поле, отороченном по краю посадкой деревьев.

Бой затих, наступил тот период обоюдной передышки, когда противники осваиваются с новой обстановкой, решают, как быть дальше — продолжать, схватку или закрепляться на занимаемых рубежах.

Наш расчет разместился в небольшом домике с двумя смежными комнатами. Примостили «максим» к окну, дали для пристрелки очередь по вражеским окопам. И, видно, засекли нас немцы! Знать бы об этом, немедля сменили бы позицию…

Шадрин присел у пулемета, а я, стоя в двери, закурил. Вдруг — треск, сноп пламени, и меня взрывом отбросило в соседнюю комнату. Из ограды, где взвод отрывал щель, прибежал лейтенант Булыгин, схватил меня под руки, поволок за дом.

Гимнастерку обильно залила кровь, но рана оказалась пустяковой: маленький осколок, срикошетив от стены или потолка, пробил нижнюю губу, горячо скользнул по зубам. И я его тут же выплюнул, ощутив во рту окалину.

Мы вернулись в дом. Саша Шадрин лежал на спине и мычал. Оказывается, снаряд небольшого калибра разбил пулемет, дуга «максима» разогнулась и сделала в каске Шадрина вмятину. Он осоловело мотал головой, что-то несвязно бормотал… Пострадал и мой автомат, стоявший у перегородки, — у него оторвало приклад.

Сашку отнесли в дом, забинтовали голову со слипшимися от крови волосами. Он стонал, пытался, но не мог открыть отяжелевшие веки. Пока прибыл вызванный санитар, Зябликов наложил повязку и на мое лицо — с подбородка на макушку головы.