Возвращение к жизни

Вечерело. Мы с политотдельцем капитаном В. А. Антаковым находились в пустой хате в ожидании лодки, чтобы переплыть на плацдарм. Слышим, загудело. Вышли во дворик. Тройка «хейнкелей» заходит над местом переправы, из-за горы выплывает вторая. У самой хаты — щель. Мы в ней уже отсидели час назад, когда самолеты бомбили Андруши.

— Давай в щель, — позвал Антаков.

— Может, в погребок? — предлагаю ему. Козырек его, обложенный связками кукурузных стеблей, маячил с края огорода.

— Что тебе вздумалось? Тут надежнее.

— Пойдем туда!

Капитан неохотно пошел за мной, недовольно ворча:

— Что там — что здесь. Один хрен. Не угадаешь.

Бомба угодила в хату, разнесла ее по бревнышку. Щель сплющилась, ее завалило обломками. В ней бы нам, конечно, не уцелеть.

— Чудеса! — подивился Антаков. — Как ты предугадал?

— Ничего не предугадывал. Слепой случай.

Да, гибель в бою — совокупность и ошибок, и случайностей, и стечения обстоятельств. Предвидеть ее трудно, но интуицию нельзя сбрасывать со счетов. Она тоже своего рода опыт.

Тот бой на сторожевском поле был тяжелым и безрезультатным. Весь день мы штурмовали оборону гитлеровцев, но плотный огонь немцев отбрасывал нас обратно. К исходу дня удалось продвинуться вперед лишь метров на триста и здесь окопаться.

В нашей роте из офицеров остались невредимыми только ротный — старший лейтенант А. Ходак и лейтенант Н. Булыгин.

Вечером пятую роту и наш взвод вернули в лес, к тому же оврагу. Тут мы привели себя в порядок, пополнили боеприпасы и заночевали. Утром Булыгин сказал, что получена новая задача, однако мы долго еще не трогались с места. Лишь в знойный полдень вся группа вышла на северную окраину леса, чтобы отсюда одним махом вырваться на высотку, еще не занятую немцами.

Стрелки и пулеметчики, готовясь к решающему броску, развертывались в цепочку. И в те минуты ударили по опушке минометы. Мины рвались в кронах деревьев, от осколков не было спасения даже в окопчиках, вырытых здесь кем-то до нас…

— Вперед! Вперед! — прорвался в грохоте непривычно резкий голос Булыгина. Высокий, худой взводный поднялся над нами, лежащими. Поднялся — и осел у куста орешника, обхватив руками живот.

Мы с Зябликовым уложили лейтенанта на плащ-палатку. Булыгин посиневшими губами проговорил:

— Сейчас будет второй налет. Вперед!

Он понимал: осколочное ранение в живот почти не оставляет шансов на жизнь.

— Кому говорю — вперед! — повторил хрипло.

— А вы?

— Перенесите в окоп. Зябликов — со мной… А вы все… Вперед!

Мы молча бежали по лугу. Перескакивали через кочки, канавы. Падали. И опять бежали. До гребня пологой высоты оставалось совсем немного, когда встречно полоснул пулемет. Крупнокалиберный. Из танка, что ли? Прижал нас к земле, распластал в жухлой траве.

Никто не подавал команды: командира стрелковой роты убило, Булыгин остался на опушке. Но, когда плотный огонь прижмет тебя к родимой матушке-земле, солдат и без команды знает, что надо делать. Повернувшись на бок, снимаю травянистый дерн малой лопатой, укладываю валиком перед собой. Как-никак — защита, если очередь угодит сюда.

Немцы всполошились. К мерному пулеметному отстукиванию присоединился частый автоматный стрекот. Пули вжикают поверх, а позади, на опушке леса, грохочут минометные разрывы.

Скатываюсь в образовавшийся ровик. Теперь надо рыть впереди. Грунт, на счастье, податливый — рыжий песок да спрессованный бурый суглинок. Вот уже можно привстать на колено… Зарываюсь глубже, глубже…

Не знаю, сколько прошло времени. Не примечал. Да и часов у меня не имелось. Наверно, не больше часа. Окоп получился правильный, полного профиля. Одиночная ячейка в рост, с нишей и бруствером. Все по уставу. А ведь работал, не думая, механически. Вытер пот со лба, огляделся. И лишь теперь заметил: стрельбы нет, пулемет молчит, мины не рвутся. Тишина стоит плотная, как будто под воду нырнул.

Но где же наши? Ни справа, ни слева не видать ни окопов, ни людей. Может, я проскочил вперед, взял в сторону? Или, пока зарывался, рота ушла дальше? Или отступила назад, в лес?

Зашуршал песок, струйкой скатываясь из-под локтя в окоп. И опять нависла тишина, а я почему-то боюсь ее нарушить. Воздух не шелохнется. Небо надо мной — неправдоподобно чистое, бирюзовое, как на лубочной картинке, и на нем — ни облачка. Оно застыло. И все вокруг, даже само время, остановилось. Мне стало тоскливо на этом оглушенном тишиной, бескрайнем поле, под огромным недвижным куполом неба. Необитаемое пространство. И я — один. На весь свет.

Никогда раньше не испытывал такого сиротского чувства оторванности, отрешенного одиночества, как в том окопе, отъединенном от мира, от жизни, от самой войны. Нет, в те минуты меня сковал не страх опасности. Я не подумал о том, что в любой момент могут появиться немцы, и тогда мне, одному, несдобровать. Меня сковало безмолвие одиночества. И нестерпимо захотелось вырваться из этой пустоты.

Не отдавая себе отчета в том, что делаю, я не вылез, а выскочил наверх.