Возвращение к жизни

— Эй! Ты что — спятил? — послышалось слева. Я узнал по голосу сержанта Сикерина и увидел под каской его широкое щекастое лицо. Ячейка сержанта находилась метрах в сорока от меня, он успел ее замаскировать. А дальше, по склону высоты, неровным пунктиром обозначились другие окопы. Я их обнаружил только сейчас, встав на бруствер.

— Очумел, что ли? — уже сердито прикрикнул Сикерин. — Ложись, чертова голова!

Я спустился в свой окоп, посмотрел на небо. Оно уже не было чужим — раздвинулось, сияло добрым, мягким светом. И поле наше чистое уже не казалось вымершей пустыней: все вокруг ожило, наполнилось движением. Легко, чуть слышно, шелестел ковыль. Где-то робко застрекотал кузнечик. Из ячеек, разбросанных по склону высоты, доносились приглушенные голоса моих побратимов.

Я снова взялся за лопату — стал копать ход сообщения. В сторону сикеринского окопа. И он, вижу, копает.

Не сговариваясь, мы прокладывали траншею навстречу друг другу…

На грани жизни и смерти

Когда уходит из жизни старый, истощенный годами человек, даже самый близкий, мы горюем, но сознаем: закон природы не изменить — всему свой срок. Но вот обрывается жизненная нить молодого, цветущего, полного сил и здоровья юноши — и мы ощущаем внутренний протест, противоестественность случившегося.

…Через восемь лет после войны умирал отец. Мы, его дети — два брата и две сестры, и наши дети — его внуки, стояли у постели умирающего. Отец уже не мог говорить. Исхудавшее лицо заострилось, пергаментно отсвечивало желтизной, резко обозначились скулы. Он обвел помутневшими глазами стоящих у кровати. В страдальческом взгляде мелькнуло беспокойство: отец явно кого-то хотел видеть.

— Папа, мы все здесь!

— Младшенького ищет… Витеньку, — уронила мать, сидевшая у изголовья, и беззвучно заплакала. Наш младший брат Виктор сложил голову под Сталинградом.

Услышав ли эти слова и поняв их смысл или просто снова впав в забытье, отец откинул на подушке голову, и глаза его стали гаснуть. Потом — последний вздох. Мать горестно и облегченно сказала:

— Отмаялся…

Ни рыданий, ни причитаний. Только тихая, умиротворенная слеза скатилась по ее морщинистой щеке.

Отец лежал прямой и успокоенный. Он геройски перевес свою тяжелейшую болезнь: два месяца адских болей. Ни облегчающих уколов, ни жалоб. Лишь иногда он тихо и нечаянно постанывал. Отец умирал терпеливо и долго.

А мать пережила его на восемнадцать лет, не дотянув до 93 всего полгода. Ослабевшая в последнее время, она молила о смерти-избавлении, иронизировала над своей немощью. Загодя приготовила траурный наряд. И умерла так же спокойно — без драматизма, естественно, — как умирает дерево или трава.

А на фронте гибли сравнительно молодые и совсем молодые. Многие из них не познали всей полноты жизни, не успели испытать любви, исполнить основное свое предназначение: оставить после себя потомство. И в этом — трагедия, в этом — главное зло войны.

Смерть ходила с каждым из нас рядом. И все-таки, думая о ней непрестанно, мы почти никогда не заводили разговоров о том, когда подкосит пуля или осколок — меня ли, тебя ли. И было в том не суеверие, а затаенный такт, какая-то святость, что ли: надо стараться жить, а не выживать. Жить и драться!

Никому в бою давалась гарантия уцелеть. Сознавая это, мы иногда, как бы между прочим, говорили друг другу:

— Слушай, вот мой домашний адресок. Запиши-ка на всякий случай.

Очень хотелось, чтобы дома все-таки узнали, где ты упал. В моих записных книжках много таких адресов. По некоторым из них пришлось отправлять печальную весть.

Есть такая залихватская фраза: «Помирать, так с музыкой!» Чепуха это, бравада тех, кто не бывал под косящим наповал огнем. Смерть не бывает красивой. Она может быть мгновенной, легкой, как у Павла Зябликова. Мучительной, как у лейтенанта Булыгина. Но всегда она должна быть, как и жизнь, достойной.

Я бы покривил душой, если бы сказал, что на фронте умирали только достойно. Нет, случалось видеть и позорную смерть. Но сначала не об этом, а о Паше Зябликове. Об одном мальчишке-лейтенанте, ни имени, ни фамилии которого я не запомнил. И о безвестной девушке.

…Через неделю после того, как смертельно ранило Николая Булыгина, меня назначили политруком в пятую стрелковую роту вместо убывшего в госпиталь по ранению.

Плацдарм за Доном к тому времени несколько расширился, и лесной массив уже считался нашим тылом. Командный пункт роты обосновался на кукурузном поле, в круглом артиллерийском окопе, оставленном немцами. Тут же, в этой круглой выемке, был оборудован блиндаж под двумя добротными накатами, приютивший нас с командиром роты капитаном Смирновым.

От КП к окопам взводов ходов сообщения еще не успели отрыть, и мы добирались туда по тропкам, протоптанным в густых кукурузных зарослях. Ходили, пригнувшись, раздвигая руками жестянно позванивающие, уже подернутые ржавыми пятнами продолговатые листья.

Зябликова в те дни взял к себе связным комбат. И Павел часто прибегал к нам с различными поручениями из штаба батальона — всегда бодрый, неунывающий.