Возвращение с Западного фронта

– Я знаю назубок весь гражданский кодекс! – воскликнул Гольдбах, теребя руки. – Знаю сотни дополнений и решений! Поверьте мне, господин Штайнер, моя память сделала меня грозой всех судей… Но здесь… все словно заколдовано…

Штайнер укоризненно покачал головой:

– Любой ребенок – и тот смог бы это запомнить. Всего только восемь знаков! Плюс еще четыре – для особых, редких случаев.

– Господи, да знаю я их! Зубрю каждый день! Но волнение сильнее меня…

Маленький и съежившийся Гольдбах сидел на ящике, уставившись глазами в пол. Штайнер рассмеялся:

– Но ведь в зале суда вы не волновались! Вы вели крупные процессы, и вам приходилось хладнокровно и уверенно оперировать весьма сложными материями!

– Да-да, и, поверьте, это было очень легко! Но здесь!.. До начала представления помню все до последней мелочи… Но стоит мне очутиться под брезентом, как я начинаю страшно волноваться, и все смешивается в моей голове…

– Но что же, черт возьми, заставляет вас волноваться?

Гольдбах ответил не сразу.

– Не знаю, – тихо сказал он. – Вероятно, тут много всякого…

Он поднялся.

– Господин Штайнер! Попробуйте меня завтра снова… Еще один раз…

– Хорошо! Но знайте – завтра все должно пройти безупречно! А не то Потцлох задаст нам перцу!

Гольдбах порылся в кармане пиджака и достал галстук, завернутый в шелковую бумагу.

– Я захватил для вас этот пустячок. Вы столько нянчитесь со мной…

Штайнер отвел его руку.

– Ни в коем случае! Таких вещей я не признаю…

– Но ведь мне это ничего не стоит.

Штайнер похлопал Гольдбаха по плечу.

– Юрист, пытающийся дать взятку! Насколько это усугубляет наказание в суде?

Гольдбах слабо улыбнулся:

– Об этом спросите прокурора. От хорошего адвоката ждут лишь одного – чтобы приговор был полегче. Впрочем, в данном случае применяется обычная мера наказания. Но смягчающие обстоятельства в расчет не принимаются. Последним крупным делом такого рода был процесс Хауэра и его сообщников. – Он слегка оживился. – В качестве защитника выступал Фрайганг. Весьма ловкий человек. Но он слишком любил парадоксы. Слишком! Парадокс, как проходная деталь, – неоценим. Это ошеломляет. Но нельзя делать его основой защиты. Защищая советника земельного суда, Фрайганг ссылался на «смягчающие обстоятельства»; и что же, по-вашему, он имел в виду? Ни за что не догадаетесь! – Гольдбах возбужденно рассмеялся. – Он заявил, что обвиняемый… не знал законов. Понимаете? Юрист не знал законов!

– Неплохая идея, – сказал Штайнер.

– Она хороша для анекдота, но не для процесса.

И вдруг Гольдбах перестал быть жалким эмигрантом и торговцем галстуками. Слегка склонив голову и сощурив глаза, он вновь преобразился в доктора Гольдбаха II из апелляционного суда, в грозного тигра из джунглей судебных параграфов.

Давно уже Гольдбах не испытывал такого чувства. Легкой и стремительной походкой он шел по главной аллее Пратера, не замечая грусти ясной осенней ночи. Вот он вновь стоит в переполненном зале суда, бегло просматривает свои записки. Не Фрайганг, а именно он выступит сегодня. Прокурор заканчивает обвинительную речь и садится. Гольдбах оправляет мантию, чуть приподнимает руки с согнутыми пальцами и, качнувшись, как фехтовальщик перед боем, начинает говорить, и в голосе его звучит металл. «Высокий суд! Обвиняемый Хауэр…»

Одна за другой следуют фразы, короткие и острые, неоспоримые по своей несокрушимой логике. Он подряд анализирует все доводы прокурора и вроде бы придерживается его аргументации. Похоже, что он не защищает, но обвиняет. Зал притих, судьи ловят каждое его слово… И вдруг – виртуозный поворот мысли, и все обретает совсем противоположный смысл. Гольдбах цитирует параграф о взяточничестве, ставит четыре четких вопроса, показывающих явную двусмысленность этого параграфа, и тут же твердо и быстро излагает оправдательный материал, воспринимаемый теперь совершенно по-иному…

Гольдбах подошел к дому, в котором жил, и медленно, неуверенным шагом поднялся вверх по лестнице.

– Моя жена пришла? – спросил он заспанную горничную, открывшую ему.

– Она вернулась четверть часа назад.

– Благодарю вас.

Гольдбах прошел по коридору в свою узкую комнату, выходившую небольшим оконцем во двор. Пригладив волосы щеткой, он постучался в дверь смежной комнаты.

– Да…

Жена сидела перед зеркалом и внимательно разглядывала свое лицо. Она не обернулась.

– В чем дело? – спросила она.

– Как поживаешь, Лена?

– Как поживаю? Плохо, конечно! Разве это жизнь! Зачем ты, собственно, спрашиваешь? – Она притронулась пальцами к векам.

– Ты уходила?

– Уходила.

– Где ты была?

– Не все ли равно где? Не могу же я торчать здесь целыми днями и смотреть на стены.

– Конечно же, нет! Я только рад, когда ты развлекаешься.

– Вот и очень хорошо.

Женщина принялась медленно и тщательно втирать крем в кожу. Она разговаривала с Гольдбахом, словно с куском дерева, – без всякого волнения, с каким-то ужасающим равнодушием. Истосковавшийся по доброму слову, он стоял в дверях и смотрел на нее. В свете лампы мерцала ее гладкая, без единого пятнышка розовая кожа. Тело ее было пышным в мягким.

– Ты уже нашел что-нибудь? – спросила она.

Гольдбах сразу поник.