Возвращение связного[1980, худож. В. Борисов]

Одна стена кухни была украшена чучелами хищных птиц, вторая — чучелами мелких животных, а над плитой красовались оленьи рога «Трибеч, 1913» с козулей и корсиканским муфлоном по бокам. Из глубины шкафа-исповедальни скалились барсуки, а лиса и дикий поросенок нашли приют на секретере, над головами веселых щекастых амурчиков. А вепрь… в самом деле, куда же они пристроили этого страшного вепря?

Он висел над постелью, а из пасти этой жуткой морды с грозными клыками торчала электрическая лампочка.

— Посмотрите, какую лампу мы вам сделали, — похвастался Сила. — Теперь вы сможете читать и в постели. Проснетесь ночью, щелкнете — и готово.

— Отлично у вас получилось, — беспомощно прошептала Таня. — Молодцы, просто молодцы, ничего не скажешь…

Но в душе она поклялась:

«Не буду читать в постели. Нет, не „щелкну“, когда проснусь. Иначе меня на месте хватит удар».

* * *

Когда в праздник всех святых Танечка пришла на обед как обычно, Гривкова удивилась:

— Вы здесь? А я думала, вы уехали в Братиславу.

— Нет, не уехала, но если вы на меня не рассчитывали…

— Ну вот еще! — отмахнулась Гривкова. — Где хватит для пятерых, найдется и для шестого. Я-то думала, что вы на могилку поедете.

— Не к кому мне ехать на могилку, — хмуро сказала Таня.

Гривкова промолчала, но насупилась. Отца нет в живых, а ей не к кому на могилу съездить, хороша дочка!

Таня медленно снимала пальто, долго вешала его на вешалку за дверью. Она несколько раз роняла пальто, пока ей удалось, наконец, набросить петлю на гвоздь. Потом Таня тихонько опустилась на скамью и взглянула на Гривкову странными, пустыми глазами.

— У моего отца нет могилы, тетушка Гривкова. Он умер в Маутхаузене, в концлагере.

* * *

Его забрали в концлагерь, а через полгода мама получила письмо: «За десять тысяч марок мы можем прислать Вам пепел Вашего мужа, Яна Миттермайера…» Десяти тысяч марок у нас не было, поэтому у моего отца нет могилы, и мне некуда положить цветы, негде зажечь свечку.

У меня был хороший отец. Он брал меня на колени, пел мне «Но, поехали цыгане!» Я выросла слабенькая, и отец не хотел посылать меня работать. Он послал меня учиться, хотя сам часто работы не имел.

Не раз мы месяцами жили на один мамин заработок. «Дамская портниха» — так было написано в ее свидетельстве об окончании обучения ремеслу. Она хотела шить женские костюмы… Но никогда их не шила. Она перелицовывала и перешивала зимние пальто, а когда отца уволили с кабельного завода, она выпросила у Кальводы — «Кальвода — мужской и дамский модный салон» — надомную работу.

Мужские брюки, черные, серые, кофейные, синие… Они висели по всей комнате, по вечерам они бросали на стену страшные черные тени, которых я очень боялась. Я представляла себе, что ночью, когда мы все уснем, к нам придут эти люди, для которых мама шьет брюки. Придут только половинки этих людей, только по пояс, ноги и животы, эти полулюди влезут в свои брюки и начнут бродить по комнате.

Мы жили в Бреннере. Знаете, где это? Под самой Братиславой, Бреннер называют пригородом, но это не так. Бреннер — это деревня: одноэтажные домишки, сады, а сразу за ними — поля. На нашей улице была самая настоящая деревенская грязь, весной улица зарастала травой и одуванчиками, там паслись гуси, и мой отец больше полагался на утренних петухов, чем на будильник.

Был у меня отец… Он срывал для меня яблоки с яблони у колодца. У него были большие, жесткие руки, а ногти — в черных пятнышках. Мне это нравилось, я тоже хотела иметь ногти с такими пятнышками, я рисовала их сажей, а мама за это шлепала меня по рукам. Она боялась, что испачкаю штаны от Кальводы.

Когда отец оставался без работы, он стыдился просить у мамы денег на дешевые сигареты «Зорьки». «Не буду курить, мне это вредит», — говаривал он, но если кто-нибудь угощал его сигаретой, он выкуривал ее всю, пока между большим и указательным пальцем не оставался крохотный окурок. Я удивлялась, как он не обожжется.

Когда пришел фронт, домик в Бреннере сгорел дотла. Вернувшись из партизанского отряда, я нашла одни обгорелые стены. Маму приютили знакомые.

Мама, бедняжка…

Когда я вышла замуж, она отказалась перебраться ко мне, осталась во временной квартирке, которую нам выделили как погорельцам, когда фронт ушел на запад. Пенсия за отца ничтожная, я ей тоже много не могу посылать, и она продолжает подрабатывать шитьем. Уж и не знаю, когда она избавится от этих брюк пана Кальводы. Если бы удалось втиснуть сюда еще одну кровать, я взяла бы маму к себе. Думаю, так я и сделаю. Если посчастливится купить в городе мебель, я выброшу все это графское барахло, и тогда будет место и для мамы.

* * *

Я не поехала в Братиславу, милая тетушка Гривкова. У моего отца нет могилы, я не могу зажечь на ней свечку.

Но если вы возьмете меня с собой на лабудовское кладбище, если вы будете так добры и позволите мне, я затеплю в память о нем свечку на могиле вашего мужа.