Последствия советского, «извне» регламентированного режима существования мы фиксируем не только в самом конце советского времени, но и в настоящем. В 1989 году у 70 % взрослого населения не обнаруживалось явных признаков рационального самоконтроля времени (
Последовавшие за крахом советской системы институциональные изменения: формирование элементов рыночной экономики, сопровождавшееся резким сокращением государственного сектора экономики, прежде всего – квалифицированных промышленных рабочих[344]
и бюджетников, рост безработицы, увеличение сектора обслуживания и торговли, усиление общей социальной неопределенности и негарантированности социального положения, болезненно переживаемые обществом, не просто ослабили связь социального статуса и дохода, но заставили людей, вопреки их воле, искать другие возможности действия, больше рассчитывать на себя, калькулировать свои риски, «вертеться», то есть оперировать своими ресурсами, главным образом в диапазоне среднесрочных целей и задач: удельный вес ответов о планировании «на год-два» вырос за 20 лет с 17 до 33 %, в другой формулировке вопроса распределение ответов дает несколько иную картину, хотя общий тренд тот же (Планируете ли вы свою жизнь заранее, рассчитываете ли вы свою жизнь или живете как живется?
Так или иначе, удельный вес тех, кто проявляет хоть какие-то признаки калькуляции времени, растет, и число респондентов, заявляющих о том, что они сумели воспользоваться открывшимися возможностями, увеличилось в последнее десятилетие с 7 до 12 % (хотя с наступлением кризиса 2008 года и 2015 года оно опять заметно упало). Кризис, который, казалось бы, должен сокращать дистанцию обзора или будущего, судя по всему, имеет не слишком длительное воздействие: по мере успокоения и «стабилизации» режима горизонт раздвигается всего на полшага – шаг, и зона ближайшего или дистанция «обозримого» увеличивается на несколько месяцев (примечательно здесь уменьшение числа затруднившихся ответить с 15 до 8 %).
Устойчивость подобных распределений свидетельствует о том, что мы имеем дело с консервативными процессами адаптации к изменениям, о чем писал Левада в своих статьях о стратегиях адаптации и нейтрализации массовых протестных настроений, а также другие сотрудники «Левада-Центра»[346]
. Но это же означает, что прежняя институциональная система оказалась разрушенной не так сильно, как это представлялось ранее в 1990-е годы. Или, правильнее было бы сказать, что изменения (появление других стандартов жизни и ориентаций на более высокий уровень жизни) оказались значимыми лишь для очень узких сегментов российского общества, получивших наибольшие выгоды от своей близости к власти, покупавшей таким образом лояльность самых дееспособных и обладающих наибольшими социальными и культурными ресурсами групп.Как вам кажется, на какой срок вы в состоянии ясно представить себе будущее своей семьи, а если вы живете один – свое будущее?
За последнее десятилетие объем групп, которые характеризуются ориентациями на более высокие стандарты жизни, на ее улучшение, не превышает четверти населения страны (то есть тех, кто, по их словам, «выиграл от идущих в последние десятилетия изменений», а это и есть околовластные или связанные с властью круги). А если взять только тех, кто стремится приблизиться к стандартам западных стран, соответственно, оперирует категориями «будущего времени», «времени достижения», а не пассивного приспособления к внешним обстоятельствам, то приходится сказать, что их размеры даже сократились с 12–16 до 8–9 % (