Впереди Авангарда

Червяк сомнения, который уже неделю ползал по Ваниной душе, не успокаивался. Даже не спал. Что- то не выклёвывалась в зарайском милом коммунизме ожидаемая гармония. Шаткость строя нового нервами чуял Иван. Конец его, облом глупый и несуразный и думался ему, и снился.

– Чего – то не хватает. Не додумали самую малость. И ума не хватает – сообразить. – Грустно думал он.

Заснули все в кабинете. А утром они с Червонным, припухшие и помятые, с большими чемоданами уже летели в машине лидера к трапу самолёта «Зарайск- Москва» В столице их ждали не только деньги. Но и перемены. Настолько крутые, что нам с вами сейчас временно радостно за то, что энтузиасты коммунизма о них совершенно не догадывались. Кто их отгородил от преждевременного чувства больших душевных потрясений – неизвестно. Может кто- то из другого мира. А может просто мозги после пьянки не хотели нагружаться лишними нагрузками. Скорее всего – так он и было.

Глава двадцать первая

Не уходи, очарованье

Ваня – дурак любил писателей не только за то, что они умеют писать книжки. Он любил их в принципе. Живого писателя не довелось ему увидеть за двадцать пять лет проживания, а этот факт возносил абстрактный образ литератора практически на небеса и приравнивал его к полубогам. В воображении Ванином нарисован был большой писатель как портрет Льва Толстого, висевший в зарайской библиотеке. Белый от седой мудрости старец с бородой как у Создателя и глазами, в которых мудрость выглядела бездонной пропастью, откуда излучался волшебный пронизывающий свет сверхчеловеческого разума. Пальцы писателя опухли от постоянного держания ручки, вся одежда, обляпанная чернилами, никогда не менялась. Некогда было. Требовалось всегда беспрерывно писать. Ел он, не замечая процесса, всё, что иногда приносила ему либо Муза, либо, на худой конец, жена. Которую он, кстати, узнавал только по фотографии на рабочем столе. Спал литератор сидя и не выпуская ручку, а в сортир не ходил вообще, потому, что всё съеденное им и выпитое полностью переваривалось в ум и переправлялось прямиком в голову.

Червонный- Золотов часто встречал разных писателей в разных местах и нагло, обидно для Ивана, называл их мозговитыми хануриками. Лентяями и любителями пожить на халяву в Доме творчества возле Пицунды, врезать водки до соплей и зелёных чёртиков, погулять и потискать достойных представительниц прекрасной половины населения.

Но когда они на метле Бабы Яги- Тэтчер были доставлены в московскую квартиру лауреата всевозможных премий Яблонского – Забалуева, то, к счастью, не правы оказались оба.

Жил он на восемнадцатом этаже серого и длинного как весь Зарайск ( от вокзала до Тобола) здания, в двухкомнатной квартире, маленькой как прихожая в Ванином коммунистическом доме. И не было в квартире ничего волшебного и таинственного, всегда сопровождающего особенных мудрецов. Даже фортепиано или клавесина. В спальне у него стоял стол, пустой как тарелка перед обедом. Ни ручек, ни чернильниц и заполненной умными словами бумаги. Только полки с книгами по окружности обеих комнат от пола до потолка. Даже над супружеской кроватью к стене прибили шесть полок, весящих с книгами килограммов двести. Так что – Мир мог потерять лауреата внезапно и всего за одну секунду в одну из рядовых ночей.

Сам Яблонский – Забалуев был похож на зарайского водителя автобуса с четвертого маршрута. Лохматый, небритый дня три, с крошками от бутерброда на полинявшем до отсутствия цвета трико и весёлый. Только водитель автобуса свистел всякие мажорные мелодии, а писатель постоянно улыбался и беззвучно напевал что- то оптимистичное. Ему, оказалось, только неделю назад стукнуло пятьдесят и было заметно, что юбилей он отметил от широкой души и очень хорошего достатка. Иван Васильевич Яблонский встретил коммивояжеров в шестирублёвом трико, на которое смотреть было больно. Пузыри над коленями намекали на то, что писатель- человек набожный и беспрестанно ползает на коленях от иконы к иконе, впадая в глубокие поклоны. Но икон в квартире не было.

– Значит он так пишет.– Догадался Ваня.– Скрестит ноги как йог, чтобы мысли выталкивались сплошным потоком и клепает премиальные шедевры. Умно придумано.

Червонный первым подал ему руку и залился непонятной для восприятия речью, в которой мелькали знакомые слова «мир рукоплещет», «колоритные фабулы» и « просветительская миссия». Излагал мысль минут десять, а когда закончил – писатель был готов к обмороку, а Ивана подмывало дать дорогому Червонному в морду, что было невозможно с точки зрения святости этики и коммунистической морали.