Впереди дальняя дорога

Павлик полез с расспросами, как я думаю устраивать свою жизнь, собираюсь ли вернуться в институт.

Об институте я много и, чего скрывать, горестно думал в армии. Меня сорвали с третьего курса. Призывали парней военных лет рождения. Их, как известно, было немного. Тогда и стали подметать всех льготников и получавших отсрочки. Так я, льготник, взрослый парень, студент, попал вместе с подростками — вчерашними школьниками — в армию.

— Считай, что и тебя зацепила война,— сказал мне тогда, подбадривая, отец.— Примирись... Наверстаешь потом эти годы. У жизни есть свои жестокие необходимости. Никуда от них не денешься, сынок.

Это я все понимал. Но три года пришлось списать. Ребята и девушки, с которыми я начинал, успели защитить дипломы и работали инженерами, вроде Павлика, некоторые успели обзавестись семьями и детей растили. Я остался великовозрастным недоучкой.

Поступать в институт? Стипендию мне при хорошем заработке отца, конечно, не дадут: обеспеченный иждивенец. Садиться на шеи отца, Ленки, тети Нади? Не стыдно ли будет здоровому парню?

Да и захотелось пожить свободно, без всяких ограничений, по своему распорядку, иметь деньги, а не ждать, когда тебе купят рубашку, брюки, туфли. Ведь взрослый же человек! И кое-какие мужские привычки уже появились. Они требовали расходов. Пока поработаю, решал я, и поучусь на заочном.

Все это под хмельком и выложил Павлику.

— В принципе не одобряю,— загудел на всю комнату Павлик.— Поступай в институт на нормальное дневное отделение.

Мой ответ его огорошил.

— Ты это всерьез? Чепуха какая-то... Шофером автобуса! Дурацкая затея. Ведь это подлая растрата времени.— Павлик разгорячился.— Должность инженера — высокая,— убежденно сказал он, словно с ним кто спорил.— К ней надо готовиться серьезно, а не между прочим.

Мне Павлик даже рта не давал открыть.

— Инженер становится на предприятиях главной личностью. Единичный опыт самого хорошего рабочего мало, что может теперь дать полезного производству,— вдалбливал он в мою голову.— А читал ты очерки о настоящих инженерах? Редко? А о передовых рабочих? Сколько угодно. Не понимают, что без инженера рабочий сейчас ничего не сможет решить и сделать.

Павлик ближе придвинулся ко мне.

— Жизнь смыкается с наукой. Возьми заводскую практику. Наука может изменить характер любого производства. Чувствуешь? Новаторам такое никогда и не снилось. Если, скажем, отдать наш металлургический завод в полное распоряжение ученых, то убежден — через полгода даст продукции вдвое больше. Конечно, в организации все будет перевернуто. Но ведь мы консерваторы. Только клянемся в любви к техническому прогрессу, а возможностей его трусим. Легче, конечно, привычнее построить новые заводы по старой схеме, чем думать о технической революции на действующих. Кустари! Не можем вырваться из круга предрассудков. И все же наука наступает! А тут инженер — если хочешь, посредник между нею и заводом. А ты!..— Он даже задохнулся.— Скандачка желаешь? В шоферы... чтоб полегче... Не верно это, учти...

— Чего ты на него набросился? — вступился за меня Николай Иванович, давно привлеченный громким голосом Павлика.

— В шофера автобуса собрался. Ладно, по-твоему? Если он думает быть инженером, то этому надо подчинить все. А не валять дурака! Потерял три года, сколько еще собирается потерять?

— А рабочих, зачем зря обижать? — усмехнулся по-хорошему Николай Иванович.— Увлекаешься, Павлик. Еще нужны... Долго, наверное, будут нужны. Да и разве не видишь, как меняется рабочий. Сколько их учится в институтах и техникумах? Ведь так?

— Ну, хорошо! Согласен! — хлопнул рукой по столу Павлик.— Пусть тогда идет в цех и учится. Там хоть производство узнает. А зачем в шофера?

Мне надоел этот крик. Дернуло же меня за язык. Сам разберусь, не маленький.

Выручила Ленка: поманила зачем-то Павлика из комнаты.

Константин Григорьевич вынул из кармана продолговатый глянцевый конверт, заклеенный большими красочными марками, и положил его перед собой на столе.

— Выпил сегодня по случаю,— сказал он.— Письмо из Англии получил... Сидел с нами в концлагере Владимир Алексеевич Калашников - ленинградский физик. Крупный специалист по полупроводникам. Ходил наравне со всеми на всякие работы. Никогда и ни на что не жаловался. Стойкий и твердый человек. И в лагере умел сохранить человеческое достоинство. Этим многих, со слабинкой, очень поддерживал.

Константин Григорьевич помолчал, полуприкрыв глаза, словно его беспокоил сильный свет люстры. Качнулся к столу.

— Теперь профессор, доктор технических наук. Сейчас пишет Владимир Алексеевич из Лондона, с конгресса физиков. Прочитал там три лекции, теперь поедет по университетам с лекциями. Уцелел, к счастью. Сколько в этих немецких лагерях крупных людей встречалось... Не все вернулись домой... Многие погибли, сгорели... Предлагали немцы службу, всякое обещали. Не шли... Сохранились единицы... Жестоко губили таланты, высшую мозговую энергию...