Впереди дальняя дорога

Он замолчал, опустив некрасивую голую голову. Мне стало жаль его. Сейчас я смотрел на Базовского другими глазами, чем тогда, когда увидел его вошедшим с улицы, со свертками в руках, не очень трезвого. Вот что он пережил, оказывается! Таких людей я еще не встречал.

Он поднял голову и пробормотал:

— Нет! Воспоминаний не убить, только бы они не убивали...

К Константину Григорьевичу подошла Ленка и положила ему руку на плечо.

— Будете слушать? Хочу для вас спеть. Называйте...

Он поднял на нее благодарные глаза.

— Спой, Ленушка... Какой-нибудь старинный романс. Хотя бы мою «Шаль».

Катя села за рояль, поставила на пюпитр ноты. Ленка кивнула ей и запела. Кончила один романс, без уговоров запела другой, еще и еще. Ее красивый голос наполнял комнату. Она пела действительно хорошо.

Потом она подошла ко мне.

— Как, Гриша? Нравится?

— Зачем теряешь время? — растроганно сказал я.— Иди на сцену. Фамилия у тебя подходящая — Елена Витязева. Звучит! Для сцены это очень важно.

— Дурень! — Она хлопнула меня по затылку.— По-человечески в тайге разговаривать разучился?

— Ох, Ленка! — Я обнял сестру за плечи и поцеловал в голову.— По-моему, очень хорошо. Ты это всерьез?

— Не знаю...— Она задумалась, мечтательно подняв теплые глаза.— Ведь это так трудно — петь по-настоящему. С каждым днем все труднее... Хватит ли сил?

Разошлись все очень поздно.

Мы пошли проводить с отцом Базовского. На улице все еще шелестел мелкий дождь. Воздух был насыщен влагой. Константин Григорьевич шагал осторожно, сильно опираясь на палку, слегка покачиваясь. Он выпил больше других.

— Вот и еще с одним Витязевым познакомился,— сказал Константин Григорьевич.— Неплох... Рад возвращению? — обратился он ко мне.

— Конечно,— ответил я.— Отслужил... Пора жить начинать... На перекрестке мы остановились.

— Спасибо, что проводили,— сказал Константин Григорьевич.— Дальше один дойду, рядом.

Надвинув шляпу на голову, он пошел неторопливо в глубину темного переулка, звонко постукивая палкой об асфальт. Мы повернули к дому.

— С кем он живет? — спросил я отца, испытывая чувство жалости к Константину Григорьевичу.

— Один,— сказал отец, вздыхая.— Совсем один... Горькой судьбы человек. Ведь главным инженером был на нашем заводе. Да каким! Смелым, решительным. В сороковом году забрали его от нас на Западную Украину, на завод под Львовом. Началась война, и он ушел в армию, саперным батальоном командовал. А в сорок третьем году попал в плен к немцам. Через многие концлагеря прошел. После войны оказался в американской оккупационной зоне. Те его долго не выпускали, в перемещенные лица зачислили, на родину вернуться не позволяли. А когда, наконец, вырвался, то уехал на Север. Там и работал... Семья его пропала. Жена в сорок первом при бомбежке эшелона погибла, детей подобрали на какой-то железнодорожной станции и в детдом отправили. Сын там умер... А дочь...— Отец безнадежно махнул рукой.— Мыкает где-то свою горькую жизнь... Так и живет Константин в одиночестве. Прахом пошла его жизнь. А голову сохранил ясную. Любят Константина наши заводские.

Мне хотелось кое о чем расспросить отца. Минута показалась подходящей.

— Какие у тети Нади отношения с Николаем Ивановичем? — спросил я и тут же раскаялся.

Отец резко повернулся ко мне.

— Ты о чем думаешь? — сердито спросил он.— Соседские сплетни успел услышать?

— Да ни о чем плохом не думал,— поспешил я заверить отца.— Знаю только, что на заводе они вместе.

— Давно бы открылась Надежда,— спокойнее сказал отец.— Не стала бы скрывать...

Он помолчал.

— Столько они с этой проклятой рудой бьются,— сочувственно заговорил он погодя.— Изводят друг друга, покоя не видят. Все давно отступились, а они нет, уперлись. Может, одна Надежда не потянула бы, да этот забияка появился, вздохнуть не дает, взвинчивает, накаляет.

Имени Бориса мы оба даже не упомянули.

Так прошел мой первый день по возвращении из армии.

2

В нашем доме всегда, даже в праздничные дни, поднимались очень рано. Этот порядок сохранился.

Сквозь сон я услышал тихие шаркающие шаги отца. Он прошел на кухню, загремел чайником, наверное, зажег газовую плитку. В своей боковушке запела что-то тихое Ленка. Слушать сестру было приятно. Зашумела в ванной вода, видимо, тетя Надя, как обычно, принимала холодный душ.

Разбуженный утренними шумами и звуками просыпающегося дома, я, довольный началом вольной жизни, некоторое время нежился на диван-кровати, потом подал себе решительную армейскую команду: «Подъем!» вскочил, натянул тренировочные брюки и выбежал во двор.

Наш дом стоял на самой окраине Крутогорска, почти у пруда. От нас хорошо были видны горы. Среди сосен, подступавших к кромке берега, плавали клочья легкого тумана. Деревья круто по горбинам скал взбирались все выше и выше с уступа на уступ, образуя отвесную зеленую стену. Кое-где виднелись каменные обнажения. Небо над вершинами в этот час разгоралось все ярче, а вся долина и наш поселок лежали в утренней полумгле.

«Вот и дома!» — радостно подумал я опять.