– Не совсем это был пролетариат. Как и те не совсем интеллигенция. В стройбат сброд поступал, кто попадал в конце призыва, люди, которых не хотели брать другие войска.
– Приличные люди то есть.
– Нет… Это были люди с мелкими сроками, с отклонениями разными, с недостатками физическими…
– И интеллигенты.
– Может быть. Я был с неоконченным высшим, в очках – они не знали, как меня применить, и потому старались спихнуть куда-то, переводили из одного стройбата в другой. И я побывал в нескольких таких зонах, проехал с севера Карелии до Коми. Потом, когда читал запрещенную гулаговскую литературу, то у меня картинка была, топонимика же знакомая.
– Если б Хозяин еще чуть протянул, то вы могли б побывать в тех же самых зонах в том же обмундировании, – но только не солдатом, а чистым зэком!
– Если б Хозяин?.. Нет, все вовремя происходит…
– И дальше вы совершенно случайно попали в писатели. Удивительно!
– Это не совсем так. Это в стройбат я попал из-за литературы, неслучайно. А в литературу правда я попал случайно. Меня затащил в литобъединение мой приятель. Это было очень мощное литобъединение. Из имен назову такие: Горбовский, Кушнер, Городницкий… И многие другие. Значит, затащили меня… Это получилось, думаю, потому, что в этом возрасте ищешь среду себе социальную какую-то. И вот мне случайно повезло со средой. Меня спросили – пишешь? Пишу! – соврал я. Ну почитай. А что читать? И я прочитал стихи брата старшего. Они так поморщились – но приняли меня. Потом я стихи писать стал сам.
– А что вы прочли из брата?
– Я прочитал два стихотворения. В одном были даже строчки неплохие…
– Ну-ка, ну-ка!
И еще какие-то такие:
Эти точно я прочитал.
– И чему же нас учит этот случай? Что в вас скрывался писатель, который внезапно выскочил наружу? Или что любой думающий и чувствующий человек может сесть и начать писать, хорошо причем?
– Ничему он нас не учит; просто судьба такая. И потом, я никогда не хотел служить, – это правда. Не любил я этого. А единственный способ избежать службы – вот он, писательство. Так что все совпало. Но, думаю, я потому стал писателем, что был читателем. Задним числом, когда излагаешь, то получается, что я родился писателем. Но это не так. А читал я действительно с упоением. Была пора такая, не было других массмедийных форм развлечения. Я читал, вычитывая слог хороших писателей. Позже, когда папа умер, мама, разбирая его письма, нашла одно с таким текстом: «Старший мечтает стать летчиком, а младший – писателем!» Летчиком – логично по военным обстоятельствам, а писателем в четыре-то года! – вот и судите сами. Я об этом понятия не имел, забыл, и мать не помнила. В блокадную зиму на вопрос «кем будешь?» я отвечал – писателем! Отвечал так, читать еще не умея!
– Вы, наверно, зато слушали, как вам читают? Помните это?
– Я ничего не помню, кроме холода и голода. Судьба видна назад, а не вперед.
– Назад?
– Вот когда назад смотришь, то видишь судьбу. А вперед смотришь – ничего не понимаешь. Утром проснулся – живой. Это чудо – организм продолжает жить.
– Кстати, что вы чувствовали когда всерьез заболели? Когда решался вопрос жизни и смерти?
– Почувствовал, что силы мобилизуются. Как во время войны боялась мать за отца – так во время болезни за меня боялись близкие. Ну, надо верить врачам и помогать им. И таких случаев у меня было два. В первом случае – я был вообще приговорен, так все думали. А во втором случае – вовремя «поймали». Врачи у меня были хорошие: Коновалов и Матякин. Я лечился у них в отделении головы и шеи – я это называл «отделение головы ОТ шеи».
– Хорошо звучит.
– Рак горла это был. Вовремя спохватились, и вот видите – я перед вами сижу. После операции. А если б это запущено, как у Венедикта Ерофеева – то…
– Его советская власть не выпустила на Запад, его туда звали на лечение.
– Она всегда была гуманной, власть.
– Значит, вам не было страшно, и вы думали, что все кончится хорошо.