Врачи: Восхитительные и трагичные истории о том, как низменные страсти, меркантильные помыслы и абсурдные решения великих светил медицины помогли выж

Хай Хэмптон был семейным поместьем Кэролайн (она тоже была американской аристократкой в южном стиле) площадью две тысячи акров в Северной Каролине. По окончании каждого учебного года Холстеды уезжали из Балтимора на все лето. Проведя месяц в прохладе расположенного в горах Хай Хэмптона за выращиванием георгинов и изучением неба в собственный телескоп, профессор в одиночестве отправился в Европу, где подолгу останавливался в дорогих отелях, ни с кем не встречаясь. Мы никогда не узнаем, был ли его соседом по комнате морфин, хотя трудно представить себе что-либо иное.

Однако доподлинно известно, что во время своих ежегодных поездок за границу Холстед занимался обновлением своего гардероба в магазинах Лондона и Парижа. Что касается вопроса предпочтений в одежде, он не изменился со времен своей юности. Он по-прежнему носил идеально пошитые костюмы, но качество работы американских портных его не удовлетворило. Джордж Хойер, один из его лечащих хирургов, который позже стал профессором хирургии в Цинциннати и Корнелле, писал, что он всегда «выглядел превосходно». Его черный котелок без единой пылинки казался совсем новым, темно-синий костюм из отличного материала был идеально подогнан по фигуре и безукоризненно выглажен, в любое время суток безупречная сорочка, и завершали совершенный образ неброский дорогой галстук, абсолютно чистые перчатки и начищенные до невероятного блеска ботинки.

В своих заметках Кушинг отмечал, что даже сразу по прибытии в Балтимор, когда Холстед приезжал в больницу на трамвае, «он обычно был одет в сюртук и высокую шляпу, при этом всегда брал с собой трость, перчатки и последний номер немецкой периодики по хирургии».

Кушинг, который сам был щеголем, писал, что Холстед носил костюмы, пошитые в Лондоне, и узкие шевровые туфли во французском стиле «с заостренными, хотя и укороченными мысками». Он лично выбирал часть шкуры, из которой следовало брать кожу, и заказывал своему парижскому сапожнику по шесть пар за раз. Туфли, которыми он был недоволен, тут же выбрасывались. Его рубашки отправлялись в парижскую прачечную, поскольку Холстед утверждал, что невозможно найти ни одного заведения в Америке, где бы знали, как с ними надлежит обращаться. Конечно, я не единственный человек, которому приходил в голову вопрос, не были ли спрятаны в коробках с вернувшимися после стирки рубашками флаконы с наркотиками?

Имиджу истинного джентльмена противоречило поведение Холстеда. В нем не было и намека на беспечность; в этом кажущемся бонвиване было очень мало от весельчака и кутилы. Такие слова, как «активный», «энергичный» и их синонимы были бы неуместны в описании приехавшего в Балтимор Холстеда. Он был неуверенным и очень замкнутым в обычной жизни. Казалось, он окружил себя крепостным рвом, наполненным прохладной смесью отчужденности и тонкого сарказма. Чувствуя себя в безопасности в этом обособленном укрытии, он проводил рабочий день под защитой спасательного жилета отстраненности. В случае необходимости он мог отразить нападение на свою приватность точно направленным в цель дротиком ядовитой иронии.

Склонность Холстеда к сарказму была всем хорошо известна, поэтому студенты-медики зачастую теряли дар речи в его присутствии. Хотя это не имело никакого значения, поскольку Холстеда не очень-то интересовало преподавание. По сути, он практически не занимался обучением. Исключением был лишь его лечащий хирург. Поразительно, что человек, основавший передовую школу хирургии в Америке и воспитавший столько поколений ревностных последователей, не проявлял энтузиазма в передаче знаний тем, кто пришел у него учиться. И все же справедливости ради следует отметить, что он был великим преподавателем, увлекающим студентов своим примером, а не словами. Возможность принимать участие в его филигранно выполняемых лабораторных экспериментах, наблюдать за тем, как он делает обход пациентов в палатах, ассистировать ему на операциях и следить за тем, как он после операции всесторонне изучает под микроскопом извлеченные ткани, давала привилегию быть рядом с человеком, который определил критерии, по которым американские хирурги будут оценивать в будущем себя и друг друга. После общения с таким человеком было просто невозможно не повысить свой профессионализм.

Надо сказать, что его неуверенность проявлялась по-разному. С одной стороны, из-за этой черты характера он казался отшельником, но в то же время она выражалась в исключительной личной скромности, которая совершенно обезоруживала. Комплименты его смущали, и он старался избегать почти всех церемоний, которые устраивались в его честь. Он был одним из тех редких исследователей, кто щедро позволял считать свои достижения в клинической медицине результатом работы группы ученых. Часто он казался скорее застенчивым и нерешительным, чем замкнутым и безучастным.