Враг народа. Воспоминания художника

Там поняли, что «нельзя скрывать и замалчивать целое направление в искусстве» (Илья Кабаков // «Литгазета». 1987. 19 авг.).

Русское зарубежье сдуло, как ветром пыль.

Читая статейку Лимонова в листке графомана Толстого «Вечерний звон» под названием «Толстый, Майоль и Ко», понимаешь, что автор нуждается в медицинском присмотре.

«Зачем скрывать героев, как Герострата, спалившего священный для греков храм Артемиды Эфесской!» — говорит Лимонов.

Ебанутый закройщик приравнивает государственное преступление к высшему образцу творческого эпатажа.

Шапки долой!

Взорвать Мавзолей Ленина!

«Цель артиста — самовозвеличение!» Любым путем, вплоть до преступления.

* * *

9 декабря 1986 года в Москве от кровоизлияния в мозг на 55-м году жизни скончался живописец Анатолий Тимофеевич Зверев. Ушел из неуютной жизни человек высокого дара, мастер живописи.

Живописца, смолившего вонючие папиросы, мне представил сокурсник Вова Каневский, знавший в Москве всех, в курилке Музея изящных искусств имени А. С. Пушкина, в феврале 1960 года. Знаменитый портретист курил, звучно сплевывая в песочный ящик с окурками. Этот охламон в дырявом пальто до колен на фестивальном сборище 1957 года замазал огромный холст быстрее американца Шнайдера и схватил первые международные аплодисменты.

Я плавал в расплывчатом декоративном мире, где живопись располагалась в благородном кокетливом уголке, лишенная земных соков. Увлечение театром, постоянное копирование чужих шедевров, музейный восторг основательно расслабляли волю, не выходившую за пределы модных «измов». Рисунки Зверева, сделанные в один присест, «а-ля прима», своим примитивизмом, как в детской считалке — «ротик, носик, вот и вышел оборотик», меня смешили. Он их раздавал всем желающим позировать десять минут.

Самоделка. Не серьезно все это!

Смущал «серьезный» Г. Д. Костакис, собиравший его почеркушки.

Я присматривался к нему. Пять лет он жил у меня, не вылезая из сундука. Пещера Преподобного Антония не для него. Зверев ближе к Василию Блаженному, юродство без креста. Особая форма дерзости, не подвиг смирения, а бунт гонимого народным гневом. Абсолютный индивидуализм и духовный подвиг на свой лад. Его парадоксальная жизнь имела скрытый смысл, но что в ней великого и философского, я не знаю.

Бродячего живописца не раз хоронили, а он являлся как с гуся вода. Скоропостижную смерть я проверял через «верных людей». «Да, Толя умер, отпет и погребен в Москве!» — говорил Леня Талочкин. «Да, на поминках была водка и брусника», — кричал из Москвы Рудик Антонченко.

13 декабря я написал короткий некролог в «Русскую мысль».

После публикации позвонил Толстый и сказал, что некролог написан в сокращенном виде и он собирается писать сам отдельным документом. Вскорости появился «финансово-артистический отчет о поминках по Анатолию Звереву в Париже», где Толстый использовал мои данные в обличительную форму.

Мир твоему праху, раб Божий Анатолий!

* * *

Плотная творческая связь Аиды Сычевой с «первой волной» совпала с материнской опекой знаменитой старухи Ирины Одоевцевой, автора декадентских стихов и толстых мемуаров в двух томах «На берегах Невы» и «На берегах Сены». Поэтесса Серебряного века давно собиралась умирать и под занавес нуждалась в толковой прислуге. Гуманистка Аида предложила хозяйке просторной трехкомнатной квартиры, купленной на сбережения таксиста Якова Горлова, последнего, давно усопшего мужа поэтессы, сразу трех денщиков на выбор — декламатора Льва Круглого, альфрейщика Женю Горюнова и беглого матроса Игоря Андреева. Придирчивая эстетка взяла троих: Круглый читал на ночь стихи Пушкина, Горюнов подметал квартиру, а рыжий, как огонь, матрос водил ее по скверу дышать воздухом.

Игорь Андреев перебрался к больной поэтессе, варил ей манную кашу, питерской скороговоркой рассказывал о своих похождениях в открытых океанах и спал за стенкой, готовый явиться по первому зову. Время шло, богатую библиотеку растащили все четверо, но, к всеобщему удивлению русского зарубежья, девяностолетняя женщина не собиралась умирать. Мало этого, она сумела тайком продать квартиру и улетела умирать в любимый город на Неве! Такой сильной пощечины Париж не знал со времен Гражданской войны.

Денщика Андреева Аида отстранила от дома «за дурь», под улюлюканье Мамлея и Лимона, отфутболив в парижский скват.

Дворник Женя Горюнов решил последовать примеру поэтессы и вернулся в Ленинград.

Ни профессиональный лектор Круглый, ни прозорливая Аида не смогли облапошить старую женщину с опытом двух мировых войн и присвоить большую квартиру.

— Не старуха, а форменный Чернобыль! — ворчала Аида, недовольная выходкой Одоевцевой.

Мамлей и Лимон тихо сдвинули стулья. Забренчал дверной звонок. Из прихожей, затягивая дорогой галстук в крапинку, вышел красавец с пышными бакенбардами, в двубортном полосатом костюме и с легким поклоном представился:

— Брусиловский Анатолий Рафаилович!

Завсегдатаи салона сжались от страха. У Саши Свечиной задрожал тяжелый зад. Сильва Бруй скрестила руки, готовая кинуться в бой. Мамлей и Лимон затихли, как мыши в лапах коварного кота.