Враг народа. Воспоминания художника

В Париже кто главный? Аида Сычева! Она глупостям не научит. Ее муж заработал миллион, а ведь считали все дураком. Салон Аиды был широко открыт всем желающим, а знаменитости вроде Мамлеева получали подобающее им место оракулов. Мария Мамлеева, перешедшая из ислама в православие, нашла себе модный приход для торжественных, воскресных выходов в люди, в Свято-Александро-Невском соборе на рю Дарю, 12.

— Вот дура! — сразила ее выбор крестная мать Аида. — Сколько у твоего Дарю дивизий?

— Полторы!

— А у моего московского патриарха Пимена сто миллионов армия православных!

Мария быстро исправила ошибку, и на воскресной службе на рю Петель стояла в первом ряду, молитвенно припадая к чудотворной иконе московского подчинения.

Я навещал салон Аиды и по старой дружбе, и поражаясь мудрости этой хрупкой носатой женщины из славянского племени кривичей.

Русский мат и брань у Аиды запрещались. Женщина без образования черпала свои знания из газет и разговоров многочисленных подруг, сидевших у нее часами и разносивших слухи по самым отдаленным углам эмиграции. Непревзойденная глава семьи, она не позволяла мужу никаких глупостей на стороне и в доме. Бразды правления большим семейным кланом находились у нее в руках, от закупки продуктов питания до раздела жилплощадей и имущества. Деревенская плаксивость уживалась в ней с безжалостным отношением к людям. Она могла напоить человека чаем, а потом разорить его дотла.

Ее коронной темой был «расовый вопрос». Она считала, что русский народ обездолен, замордован и унижен по приказу всемирного, тайного правительства, руководимого «жидомасонами». За малейшую поправку или критику ее мнения собеседник получал кличку «русофоб». Пожалуй, самым замечательным ее качеством было гостеприимство. И люди, знавшие ее с первых шагов в Москве, утверждают, что так было всегда, несмотря на суровый советский быт. Она кормила гостей последним куском хлеба, укладывала спать и давала деньги на опохмел. Русские славятся гостеприимством, но у Аиды оно было особенно значительным и показательным. Казалось бы, европейский быт не вынесет такой нагрузки, но нет, Аида стала еще более хлебосольной и приветливой в Париже.

Мало этого, она завела сибирских лаек, постоянно сгрызавших шахматные фигуры, кормила шофера, жившего на чердачной «шамбр де бон», троих детей в Москве и троих в Париже.

У Аиды ко мне подошел мистик Мамлей и шепнул:

— Дорогой Валя, мне сообщили, что летом ты отсутствуешь в Париже и можно воспользоваться твоей мастерской для уединенной работы!

— Можно, — сказал я ему. — Пользуйся!

У меня год скрытно ночевал беглый матрос Андреев, пока на глаза не попала его зубная щетка. Чемодан с грязным бельем он хоронил в застрехе наверху, куда пробирался по ветхой стремянке.

— Знаешь, Игора, а об этом мы не договаривались! Теперь просился Юра Мамлеев. Я не заглядывал в тайные замыслы Аиды и Мамлеева и запустил писателя без условий, зная, что забираться на седьмой этаж пожилому, с отекающими ногами мужчине будет нелегко.

В 1986 году в Париже бросали бомбы. Ливанские и армянские террористы. У меня под окнами разбирали убитых и раненых. Ума не приложу, как трусливый Мамлей обходил бомбы и побоище, но писал он упорно и ежедневно поднимался на седьмой этаж с тяжелым портфелем.

В сентябре на полу лежала машинописная копия романа и на ней бумажная иконка Богоматери американской фабрикации иезуитов из монастыря Святого Георгия.

Я знал, что роман оставлен нарочно для читки. Роман начинался так: «Он жив? — истерически спросила мужа красивая, вычурная женщина в ободранном платье…» Что же касается содержания, то было оно таким: красивая женщина Лиза, ее муж Костя, кот Аврелий и еще 25 жильцов «видели образ кота, чугунно наполненный мыслью», что это значит? «Квази-видневшийся взор, исходящий из стали, в котором появился скованный разум», ха, ха, ха! Скованный Мамлей!

«Никакому Всевышнему с таких рыл не кончить», да, Мамлею чердак не пошел на пользу, но зубную щетку он не забыл.

* * *

Почему рядом с прозаиком Мамлеевым оказался поэт Лимонов? Это не прихоть сочинителя, я так их вижу, разные и всегда рядом, учитель Мамлей и закройщик Лимон.

В начале 60-х по тропинке, протоптанной харьковским графиком Толей Брусиловским, потянулись на завоевание столицы и семейные харьковчане: Бахчаняны, Крынские, Лимоновы.

Эдуард Вениаминович Савенко, или «Лимонов» в стихах, появился в Москве с харьковской подругой, курившей гашиш. Они легко прижились к подпольной богеме, слоняясь без позорной «прописки» из одного угла в другой, из мастерской Бачурина, где мы впервые познакомились (1966), в квартиру Кушнера или подвал Бруска.

Он говорил, что страсть к рифмам у него проснулась на школьной скамье. Модно одетый харьковчанин, на заказ шивший мужские брюки, наглел на глазах. Не прошло и года мытарств, как он отбил жену у знаменитого плакатиста Вити Щапова, долговязую красавицу восемнадцати лет отроду по кличке «Козлик». Не знаю, чем покорил ее закройщик, но лысеющий плакатист не смог вернуть ее домой.