Враг народа. Воспоминания художника

Пришел не самозванец Саша Хлестаков, знавший Пушкина — «ну, что, брат Пушкин?», — а настоящий московский ревизор, куратор всей советской культуры сверху донизу.

Хозяйка крепко, по-мужски сжала руку гостю.

— Анатолий Рафаилович, располагайтесь, будьте как дома!

Последний вождь советской культуры плотно сел в кресло почетных гостей. Опрокинув стопку водки и закрутив кверху усы, важный гость спросил:

— Ну, что здесь происходит?

— Ничего особенного, Анатолий Рафаилович, — в России выживание, в Европе доживание.

* * *

Феномен «возвращенства» снова вошел в жизнь русского рассеяния. Его круги повторялись неоднократно. В 30-е годы, когда Россия строила идеальное общество, туда повернули беженцы царских времен, поэты и художники, военные и политики — Перец Маркиш и Марина Цветаева, князь Петр Кропоткин и граф Игнатьев, Иван Билибин и Роберт Фальк… В 40-е, после победоносной войны с фашизмом, в сталинскую Совдепию с лампасами и звездами потянулись целые выводки русских дворян и прогрессивно настроенной интеллигенции.

Перестройка взметнула новую волну репатриантов. Вернулась сумасбродная дочка Сталина, Светлана Аллилуева-Петерсон, бежавшая из страны в 1967 году. Ее не расстреляли, не осудили, а назначили директором музея ее отца в Грузии. Ленинградский диссидент, «политрук» нелегальных выставок Игорь Синявин, десять лет тщетно воевавший с бездуховным американским обществом, стал под знамена М. С. Горбачева и вернулся в родной Питер. «Грешный сын», как он представился журналистам, ходит по столице, выступает по телевидению, получает жилье на Невском проспекте и беспрепятственно возвращается в неприступный Нью-Йорк, где его с нетерпением поджидает семья.

Такого в России еще не заводилось. Возвращенцев не убивали, не ссылали в сибирские рудники, а встречали с колокольным звоном.

Согласно сообщениям газет, тысячи эмигрантских заявлений разбираются на возврат.

У непримиримых врагов русской жизни, авантюристов и законников, будущая Россия рисовалась бабой, бегущей в степи, с размытыми туманом боками. Законники посягали на святую святых русского быта, на ликвидацию взятки и справедливое распределение денег, а что будет потом, их уже не трогало. Это были не голоса свободы, как пытались корявым языком представиться недовольные эмигранты, а голоса подзаборных собак, — тявкать на все, авось кто и услышит. В нестройный собачий лай пристроился и парижский листок «Вечерний звон», где его постоянный сотрудник, закройщик Лимонов, выразил план компании: «Бумагу — мне!»

За ним последовали беспородные псы Москвы во главе с барбосом Дудой (бульварный журналист Игорь Дудинский), самоварщик Басмаджан, кликуша Татьяна Горячева, способная в короткой статье перечислить всех святых мира, не сказав своего мнения, пес с грязным хвостом, мистик Мамлеев и автор пустейших манифестов Толстый.

Ох, этот Вовик Толстый!

Он выдавал себя за прямого потомка князя Рюрика и царя Соломона, но не надо быть физиономистом и психиатром, чтобы определить беспородного, дворового полкана с одним зубом.

«Нет, Левчик, ты глянь!»

Если расположить время геометрически, кончина А. Т. Зверева (1986), затем Васьки-Фонарщика (1987) и кончина И. А. Ворошилова (1988), то оно опирается на дорогих покойниках.

Игорь Ворошилов, мой первый ученик в Москве, естественно, спился.

От него шел свет и очарование юмора.

Его так замотала московская богема, что от мальчика с Урала, игравшего Баха, ничего не осталось.

Известием о смерти Ворошилова меня удивил Мамлей, по обычаю обнюхивая собеседника.

Мы встретились в кафе Латинского квартала.

— Ну как там, Валь, в Индии?

Я вернуйся из Индии, где справил свое пятидесятилетие.

— Очень, очень жарко, Юра!

— Я так и думал! — скривил рот довольный Мамлей. — А ты знаешь, Игоряша Ворошилов, папаська, умер?

Тут я, в свою очередь, скривился и заказал большой бокал пива.

Мамлей тянулся к большим тиражам и тихой сапой вползал в Москву. Его хорошо встретили. Он видел Ворошилова за три дня до смерти.

Там не жлобские, пиратские тиражи и питание одной овсянкой без гонораров, — мы забыли, что они существуют, — а миллионные тиражи и мировая слава, читка не в салоне Аиды, единственном в Париже, а на стадионе Ленина, народу!

Несмотря на потертый пиджак и засохшую лапшу на груди, издали напоминающую почетный орден, в походке бывшего учителя арифметики явилась особая стать тиражного писателя.

Внутренний огонь естества!

4. Васька-Фонарщик

С Василием Яковлевичем Ситниковым меня свел Ксаверий Дуниковский, польский абстракционист, показанный в московском Манеже, осенью 1959 года. Как всякие высокомерные и дурно воспитанные идиоты, я с пеной у рта защищал скульптуры и картины поляка, отбиваясь от яркой критики мужика в черной шляпе, окруженного красивыми девицами. Затем подошел министр культуры Н. А. Михайлов, и вдруг незнакомец стал в мою защиту и обличил министра в тупости.

Такой крутой поворот нас и сблизил. Мы вышли из Манежа вместе и пошли к скульптору Цаплину, жившему во дворе ЦУМа.