Враг народа. Воспоминания художника

…Позднее Лимон вывез ее на Запад, где Козлик его оставила, променяв на какого-то графа де Карли из Италии, и пропала в европейском тумане без следа…

Я слышал, как звучат стихи закройщика.

«Кто лежит так на диване — чего он желает? Ничего он не желает, а только моргает. — Что моргает он, что надо — чего он желает? — Ничего он не желает — только он дремает» и т. д.

Стихи мне напоминали старичка Евгения Леонидовича Кропивницкого, и оказалось, что правда, закройщик навещает его в бараке Лианозово и ждет указаний, как верный ученик мастера.

Мне Лимон не шил вельветовых штанов, как Мишке Гробману, но его заказчики замечали существенные перемены в приезжем провинциале.

«Жлоб и хам» — так отозвался о нем М. Я. Гробман перед отлетом в Израиль, осенью 1971 года.

И, на мой вкус, его ровесники, ленивый Хвост (А. Л. Хвостенко) — «два жлоба схватили кайф, прочитав газету Лайф» и трудолюбивый Оська (И. А. Бродский) — «колючей проволокой лира маячит позади сортира», писали ярче и острее.

Совершенно естественным образом, как переезд из харьковской мовы в московский говорок, закройщик Лимон улетел из России в Америку. Каменный Нью-Йорк оказался черной западней для закройщика. Голодный поэт снимал койку у моего подручного Леньки Милруда, жившего мелкой торговлей.

Не свобода, а камень в красочной упаковке!

Учительский консерватизм и осторожность Мамлея не позволяли бравировать американскими порядками и посещать сборища американских большевиков, недовольных отсутствием равноправия, но у Лимонова были приводы в полицию и выяснение личности. Советские эмигранты на сборища американских коммунистов не ходили, это полный нонсенс, но Лимон мечтал о славе любым способом.

Получив американский паспорт, русский поэт почти одновременно с Мамлеем перебрался в Европу, в Париж, «поближе к Москве».

И вдруг — Париж прозрел!

У того и другого заметили литературные достоинства. Вышли повесть Лимонова «Эдичка» и «Шатуны» Мамлеева.

Скабрезные сочинения перевели один за другим.

Да здравствует Париж!

Мы, русские, какой восторг!

В феврале 1984 года в салон Аиды пришли Лимон и живой артист Толстый. Три всемогущих женщины — Аида, Сильва Бруй и Саша Свечина уставились на голубую книжку.

— А это что такое? — сурово спросила хозяйка.

— Аидушка, это вам в подарок первый номер журнала «Мулета». Мы его издатели.

— А где мои стихи? — листая толстую книжку, говорила Аида. — Без моих стихов альбом не может быть семейным. Это партийный альбом, Толстый! И ты, Лимонов, здесь пишешь?

— Аида, я пишу везде, где меня берут! — отвечал Лимон.

— Ну, ладно, садитесь и расскажите все по порядку. Харьковский язык — не русский и не украинский. Он харьковский. Харьковчане говорят «ой, ты, птичко желтобоко» и «твири насинены викривальным пафосом». Харьковский язык постоянно дежурит в прозе Лимонова.

Лимон что-то читал без начала и конца. Меня поразило изобилие военного снаряжения и оружия в тексте, как будто писатель собирался на войну, — «товарищ Маузер», «сабля с темняком», «голубые галифе», «длинный нож», «крупнокалиберный пулемет», хотя оказалось, что статья в защиту поэта Велимира Хлебникова. И напоследок он совсем распустился:

«За Хлебникова я бы многих перекосил из пулемета». Шофер Аиды, матрос Андреев, заметно побледнел. Женщины поежились от угроз очкарика, но пулемет вынесли.

По фактуре и образу жизни Лимон принадлежал к «левой партии», но у него всегда имелся запасной проход в «правую», и он постоянно им пользовался назло покровителям, не имевшим такой возможности. Новая жена его, поэтесса Наталья, хлестала водку гранеными стаканами, и Аида, не любившая пьяниц, всерьез думала заменить ее более трезвой женщиной.

— Лимон, не буди во мне зверя! — мычала подруга поэта.

В чтении меня влечет словесная ткань или захватывающий сюжет, ни того, ни другого я не находил у знакомых земляков и бросил на второй странице.

Наш общий издатель Вовик Толстый дорожил харьковчанином, называя его «большой русский писатель», и наоборот, считал Мамлеева «прощелыгой и халявщиком».

В значительной степени зашифрованные мемуары Н. И. Павловского о «начале артклоша» (2000) вскользь упоминают о появлении Лимонова в Париже.

«Толстый появился не один, а с друзьями. Они сколотили ему ателье. Они привели на вернисаж журналистов и гомосексуалистов».

Толстый хранит благодарность Лимонову и его друзьям за поддержку в строительстве ателье.

Голодная и бесхозная оппозиция.

В метрополии творилось что-то невообразимое. Как грибы после дождя росли капиталисты: «Эрмитаж» — Бажанова, «Вернисаж» — Киселева, «Очко» — Ткаченко, «Грузинка» — Дробицкого, «Мухоморы» — Алексеева.

И первый платный аукцион: вход — рубль!

В поисках славы любой ценой Лимон готов был не только стать раком, но и лечь костьми на любой телевизионной площадке с фотографом. Он вернулся в Россию не тащить страну из говна, а сниматься на фоне развалин в позе победителя.

— Я первый буду в Москве! — заявил Лимон.

Новый вождь, стоявший за штурвалом коммунизма, попался на самогоне. Приезжие совки взахлеб говорили о небывалой гласности и потрясающих переменах в обществе.