Враг народа. Воспоминания художника

Над Парижем висел смог, от которого я задыхался на каждом шагу, но до «Атласа» доплелся и посмотрел. Они сидели на открытой террасе. Пышная Густерина и сбоку шизофреник в коричневом пыльнике. Он то и дело дергался, разыскивая спички под столом. Лицо гения без этнической принадлежности, а ведь человек из Сибири. Я решил подсесть и послушать. Этот петушиного типа гений сунул мне изящный альбом в ладонь величиной, до отказа набитый шедеврами тончайшей современной работы.

Сибирский гений по имени Андрей Пролетцкий говорил очень плохо, но много думал. Длинные, очень красивые пальцы рук. Весь в себе. Смотрит сквозь человека. Редких птиц выращивает наша Сибирь.

— Я лучший художник современности! — не моргнув глазом, представился сибиряк.

Я решил запустить его на чердак.

Как-то листая путеводитель по жизни Ф. М. Достоевского, я обнаружил, что писатель сменил девятнадцать квартир в одном Петербурге, по два-три года уживаясь в одной квартире. В доме Олонкина (1867) и в доме Струбинского (1875) им написаны главные вещи мировой литературы, а домовладельцы не оставили о знаменитом квартиранте ни одной строчки воспоминаний, а я решил оставить, потому что и пригреваю бездомных гениев, и есть что сказать о таком квартиранте.

Два года я работал в «квартале Гавроша», на пролетарских задворках Парижа, с соседом-носильщиком с вокзала. Теперь у меня был чердак в седьмом, дипломатическом квартале. Внизу гудит бульвар Распай, и номер дома «33» что-то значит в нашем деле. Дом стилистов, модистов и артистов высоких марок.

Беспокойный сибиряк перебрался на чердак. За двухмесячный приют он обещал мне картину.

В мою компетенцию не входит оценка «художественного веса» Пролетцкого, пусть об этом позаботятся профессионалы «славы и денег», но я считаю, что абсолютное видение и рука сибиряка превосходят по качеству искусства все мировые стандарты. Говорят, что русский гений с необычайной силой выступил в универсальном «конструктивизме», а то, что сделал на моих глазах Пролетцкий, — это строгая геометрия европейского происхождения, от Мондриана, что ли?

Русских художников он не замечал и не ценил.

У меня он много курил и варил луковый суп, а 4 сентября 1994 года съехал, оставив мне черно-белую картину.

В сентябре он стал самым молодым домовладельцем в Париже. Он купил комнату на седьмом этаже, по соседству со мной. Он звонил мне два-три раза в день. Мы гуляли по набережной Сены. Он знал все архитектурные стили и любовался Парижем иначе, чем я. Этот провинциал понимал моду и безуспешно искал парижского покровителя. Город ему нравился, он собирался долго в нем жить.

Мы заходили в гости.

Юрка Купер босиком рисовал большую картину и был добродушно настроен. Думаю, дай стравлю таланты.

— Юра, ты русский художник? — спрашиваю.

— Валь, — отвечает работяга, искоса поглядывая на гостей, — а какой еще? Я человек русской культуры, значит, и русский художник. Мне нечего стыдиться немцев и прочих шведов!

— А ты, Пролетцкий?

— А я сибирский художник! В Красноярске я прописан до сих пор!

Купер длинный, нескладный, молчаливый, с блуждающей улыбкой на утомленном, благородном лице. Я его горячо и от чистого сердца поздравил с удачными картинами венецианской архитектуры дверей и окон. Он что-то промычал, не отрываясь от работы.

Московский художник со своим ходом в искусстве, со своей интонацией, которая далась не сразу, а в результате тяжкого, упорного труда, в условиях, немыслимых западным профессионалам, не завял от нищеты. Работая особняком в Москве, Нью-Йорке, Париже, он держался на поверхности, не утонул и шел на выигрыш.

Пролетцкий решил грубо атаковать живопись Купера, обвинив его в академизме. Купер, не желая допускать поливку красивого прошлого классицизма, решил подловить сибиряка на пошлости, но когда тот выдернул из кармана пыльника заветный альбом с криком «Осторожно, не запачкайте!», Юра притих и задумался.

Перед глазами стояли шедевры высокой классической работы, сделанные сибиряком пятнадцати лет отроду. Над рисунками витал гений Леонардо да Винчи.

— Да, а рисовать ты умеешь, сибиряк! Мы все должны хвалить друг друга.

4. Встреча с русским послом

Посольство Советского Союза люди обходили стороной.

В начале 70-х по приказу Л. И. Брежнева на бульваре Ланн, рядом с Булонским лесом, выстроили квадратный бункер, глыбу без красоты, потолки до небес, на стенах позолоченные рамы.

В 1993-м советского боярина Рябова сменил первый посол России, Юрий Алексеевич Рыжов. Фамилии начинались на «р», и на этом сходство кончалось. Это были жители разных планет. Рябов был круглый, как паровой котел, а новый дипломат — элегантный, седовласый мужчина буржуазных правил. Интеллигент чеховской закваски, дамам целовавший ручку. Да он и был до посольства физиком, и не знал, почему его отфутболили с кафедры в Париж.

В сквате «Хрустального дворца» Юрий Коваленко, журналист «Известий», давно игравший с эмигрантами, шутя представил человека как посла России.

— Да, Коваленко не шутит, я самый настоящий посол и сам за рулем, — удивил меня человек с седыми кудрями.