Враги креста

Его, как и Ницше, упрекают в «аморализме», не могут простить «безнравственный и веселый» аскетизм. При этом, как водится, напрочь забывают, что Бог парит над моралью, что Господь не морален, а абсолютно блажен²⁷. Он «по ту сторону добра и зла», считал Ницше²⁸ и искал в этом определении прорыв из тупика нигилизма.

«Одна добрая нравственность, одна чистая этика не есть еще христианство… основа христианства прежде всего в правильной вере, в правильном отношении к догмату». Эти слова Леонтьева почти аутентичны знаменитому афоризму преп. Серафима Саровского: «Лишь только ради Христа делаемое добро приносит плоды Духа Святаго, все же не ради Христа делаемое, хоть и доброе, мзды в жизни будущего века нам на представляет, да и в земной жизни благодати Божией не дает».

Получил ли Леонтьев в свое время православное воспитание?

Как он сам вспоминает: и да, и нет.

Его мучило собственное безверие…

В 1871 н. накануне поездки на Афон Леонтьев тяжело заболел и дал обет перед иконой Божией Матери, что, «если выздоровеет, станет «под широко веющий стяг Православия». С этого момента начинается и не оканчивается до его последнего дыхания метанойя Леонтьева. «Я молился и уверовал. Уверовал слабо, недостойно, но искренне»²⁹.

Сколько подкупающей радости и честности в этом исповедании! Кто из христиан не восклицал: ‒ Верую, Господи, помоги моему неверию? (Правда, Д. Джойс в «Улиссе» по поводу этого евангельского возгласа люциферически усмехнулся: непонятно, чему Господь должен помочь вере или неверию?).

Как можно укорять в неверии во Христа того, кто писал, что им движет «вера в… Назарянина, Который учил, что на земле все неверно и все неважно, все недолговечно, а действительность и долговечность настанут после гибели земли и всего живущего на ней»… «Пошли, Господи, нам, русским, такую метафизику, такую психологию, этику, которые будут приводить просто-напросто к Никейскому символу веры, к старчеству, постам и молебнам».

«Безблагодатный и безбожный»³⁰ эстеизм Леонтьева, по мнению П. Флоренского, увлекал красоту далее всего от религии. Но разве не Леонтьев кричал, что во времена безбожия эстет обязан быть верующим?!

Если допустить, что «эстеизм был… религией Леонтьева»³¹ если в отношении ко Всемогущему у него превалировал эстетический, а не нравственный аксеологический аспект, можно ли это с религиозной точки зрения вменять ему в трансцендентальный грех? Ведь подлинная красота неотделима от Истины. Дьявол тоже может быть красив. Такой неодномерный человек, как Леонтьев, может им даже залюбоваться³². Но только на миг! Коли возникнут рецидивы, он будет наступать им на горло. «Подлинная вера не может быть не внутренней борьбой»³³?

Царство Божие нудится и употребляющие усилие восхищают Его с помощью Свыше, поскольку сам человек, собственными силами, почти не в состоянии обрести веру, в той же степени, в какой он может добыть себе свое персональное бытие³⁴. «У Шопенгауэра была воля, было желание не верить в Личного и Триединого Бога, а моя воля верит в Него», ‒ упорствовал Леонтьев. – «Логика веры такова: «мой разум недостаточен,… я… не выпущу его из железных пределов веры. И больше ничего».

Как не слышал этого Н.Бердяев? Как полагал, что мы должны разделить богоборческие страдания Ницше, поскольку они насквозь религиозны, и отказывал в религиозности человеку, который (напомним слова В.Соловьева) был «лично религиознее Достоевского»? Леонтьев, хмурился Н.Бердяев, не любил Бога и «кощунственно» (?!) отрицал Его благодать. Где? Когда?

Уж не тогда ли, когда воспевал «византизм, т.е. Церковь и царя?».

Уйма чернил пролита по поводу «мнимой» церковности Леонтьева. Никто однако из его оппонентов не сообразил, что разносимый в пух и прах «мистик на хищной покладке» лучше многих в России – вслед за В. Соловьевым – понимал, что Церковь в ее историко-эмпирическом шествии лишь тогда будет в силе, когда ее руководство сосредоточится вне государственности, каким был экс-дипломат на Балканах. И тем не менее: Соловьев для него «тем хорош, что… дает цель: подчинение папству», ибо «церковное устройство вовсе не таково, чтобы могло усиливать и утверждать… личные чувства», на которых «держится Православие в России».

Против парализующего ощущения всеобщего разрушения и неоконченности Истории Ницше выдвинул известную еще в древности идею Вечного возвращения³⁵. Может, это номинально ближе к христианству, ко Второму Пришествию, чем концепция исторического фатализма, циклически замкнутых культур-организмов Леонтьева.

Но теория исторической «эволюции» Леонтьева не имеет того отношения к религии, а, следовательно, и к культуре, какое она имеет, в первую очередь, к государству, цивилизации. Государство в своем развитии проходит три стадии – период первоначальной простоты, период цветущей сложности, период вторичной «смесительной простоты» (бумажные обои вместо шитого золотом камзола): детство, зрелость, старость. Срок его существования: 1000-1300 лет.