Через два месяца, инспектор по делам несовершеннолетних, худая как палка, остроносая тётка в накрахмаленной до хруста форменной рубахе, сообщила Степану, что его отец считается пропавшим без вести. Бант на её шее напоминал мёртвый и почерневший осиновый лист, готовый рассыпаться ломким тленом, стоило ей ниже наклонить голову. Ещё через шесть месяцев, она же показала ему постановление районного суда о признании Дерябина Олега Степановича — его отца, — умершим, и сунула в смуглые ладошки свидетельство о смерти с печатью и подписями.
К тому времени, когда его отправили в Кирчановск, в областной приют, Степан уже знал, что Кельчет-И-Тек на русском означало «змеёныш», и увозил с собой из короткого детства очень немного: потери, вину и предательство. Кто кого предал, и кто перед кем виноват — думалось смутно, только ворочался в груди холодный и горький комок из несказанных слов…
…Такой же, что, наверное, душил Вику невесть сколько времени. Сколько же сил ей понадобилось, чтобы это скрывать весь вчерашний день? А, может, и дольше? Но, кажется, они кончились. Приближаясь, Степан насмотрелся на согнутую спину, опущенные плечи, растрёпанные, неприбранные толком с самого утра волосы. Он остановился за спиной девушки. Она не обернулась. Лист на этюднике перед ней слепил отражённой солнечной белизной. Место Оксаны пустовало. Степан вздохнул. Его затея провалилась с самого начала из-зи присутствия посторонних. Оставалось утешаться тем, что здесь у Илгун-Ты его чувство окрепнет, усилится. Уверенность сделается постоянной, сомнения отступят, и позже он найдёт возможность приехать сюда с Викой вдвоём…
Сейчас, он смотрел ей в спину и не чувствовал ничего.
— Он мне рассказал, — начал Степан и сбился.
Вика не пошевелилась. Паузу заполняли шелест ветра да плеск воды. Степан с надеждой повертел головой, высматривая вторую художницу — оттянуть ненужный разговор, всё это в общем-то его не касается, — и вдруг выпалил:
— Ты его любишь?
Девушка вздрогнула и выпрямилась. Потом плечи её затряслись, но вместо рыданий, Степан услышал грубый, злой смех. Она запрокинула голову — волосы рассыпалась по спине неряшливыми прядями, — и замолчала разом как перегоревшая лампочка.
— Послушай, Стёпа, — сказала Вика, не оборачиваясь, — А я не знаю как это. Меня никто не учил, ты понимаешь? Родители? Пара деревенских пьяниц: слюнявые поцелуи пополам с перегаром, похабная ругань и такие же похабные слёзы в похмельном раскаянии. Милота и няшность…
Она поднялась, пошатнувшись и обернулась. Лицо было жёстким, застывшим и белым, как лист на этюднике, только под глазами угольные тени. Рот — некрасивый, углы дёргаются, — растягивался в гримасу…
— С пятнадцати лет я живу одна. Смазливая деревенская девочка в большом городе — хреновое сочетание…
— Я…
— Нет уж погоди, я договорю, — она заложила прядь волос за ухо характерным жестом, который сейчас выглядел так, словно отбрасывал за спину все возражения. — Обычно, тебя просто хотят трахнуть, слегка подпоив. В лучшем случае, покормят — хорошо если не «кислотой», — но и тут логика невесёлая: чем больше вложений, тем сильнее должна быть отдача. Так что, мой первый сексуальный опыт больше похож на изнасилование, чем на девичью мечту о любви…
Он растерялся. Девушка перед ним походила на Вику, которую он «узнал», не больше, чем чёрт на младенца: сухие, потрескавшиеся губы, синеватые тени в носогубных складках и лихорадочный блеск глаз.
— При чём здесь любовь, — сказал он и подумал: «Ей плохо. Физически плохо…»
— Откуда мне знать? Я одно поняла: чтобы спать с кем-то, а уж тем более рожать кому-то детей, нужно по крайней мере этого хотеть…
Намёк был прозрачным, как вода в Кожухе, не скрывающая жёсткое каменистое дно.
Степан скривился.
— Он же просто мудак. Ни ты, ни твой ребёнок ему не нужны…
— Я знаю, — сказала Вика, — Но тебе это очков не добавляет, уж извини…
Она сделала движение рукой, похожее на утешительный жест, но Степана не коснулась. Веки покраснели, Вика моргнула и, качнувшись, быстро пошла к палатке…
А до него вдруг дошло, и ясность — та самая, первая, — полыхнула остро, аж слёзы выступили. Ломило переносье, он ничего не видел, а рот сам собой растягивался в улыбке.
Выходить было мучительно стыдно. Оставаться и ждать — никакой возможности. Волосы на затылке шевелились, озноб скоблил кожу как тёркой. Оксана чувствовала за спиной движение, голова вжималась в плечи, словно за секунду то того, как Димкины руки обхватят её и зажмут рот.