Врата небесные

Каждую неделю мне встречались три или четыре каравана, состоящих из чудовищно навьюченных носильщиков и ослов. Сгибаясь под своей ношей, они уступали только гнету усталости и склоняли головы, потому что тосковали. Косматые и заросшие, одетые в замызганные плащи, они уже не любовались стройными деревьями, обилием цветов на берегах, небом у себя над головой и уж тем более – степными просторами или зубчатыми горными отрогами. Едва заприметив их, я подражал их походке и превращался в утомленного путника. От них всего можно было ожидать: что они не обратят на меня внимания или заведут со мной разговор, пригласят перекусить или попытаются обокрасть – человеческое поведение своим разнообразием сравнимо с растительным миром. Мое внезапное появление мгновенно вызывало их недоверие: я брел один, без тюков, в обществе собаки, которая настолько сжилась со мной в своих реакциях, чуткости, стойках и ритме, что казалась частью меня. Из осторожности я позволял незнакомцам заговаривать со мной по-своему, увлеченно или сдержанно; если между нами устанавливалось доверие, я исподволь задавал вопросы, связанные с Нурой. Увы, я никогда не получал из их уст никакой информации; они годились лишь на то, чтобы указать мне ближайшее населенное место.

Прибывая в те селения, в основном живущие земледелием и немного – торговлей с караванами, я, чтобы хоть что-то разведать, обычно ночевал на постоялых дворах, даже если моему товарищу приходилось оставаться на улице. Но Роко, как ни старался, ни разу не обнаружил следов Нуры; пес сконфуженно, почти виновато смотрел на меня.

Где ты, Нура?

Кстати, я пытался договариваться с трактирщиком, чтобы расплатиться за постой. В разных местах мои предложения отвергались по разным причинам. Здесь гнушались зайцами или куропатками, потому что все охотились на них; там отворачивались от изделий из кварца, потому что предпочитали бронзу; чуть дальше отказывались от резных деревянных тростей, которые я мастерил вечерами. Мне случалось торговаться подолгу и жестоко, к чему я не имел ни малейшей склонности. Некогда в моей деревне и в окрестностях Озера меновая торговля была упорядочена по обоюдному согласию; а главное – преобладало доверие, весьма полезное между живущими бок о бок людьми. Ради добрососедских отношений влезали в долги или обещали заплатить позже, в удачный сезон; так за приобретенные зимой орудия земледелец брал на себя обязательство летом отдать ячменем. Кредит существовал раньше денег. Мы все были должниками друг друга, надежными клиентами, что позволяло нам достигать равновесия в отсроченных платежах[13]. В путешествии эта гармония исчезала и консенсус достигался лишь в суровых боях.

Из-за постоянных переходов мы перестали замечать усталость. Я отвык видеть знакомые лица, цветы или деревья. Мое странствие меня не томило, у меня не было никаких определенных мест назначения, никаких обязательных привалов, никаких погрузок или разгрузок, и одни дикие просторы сменялись другими. Сейчас, когда я вывожу на бумаге эти слова, я описываю вчерашний мир сегодняшними глазами. Выражение «дикие просторы» ничего не значило: кроме этого, ничего и не было! Что же до возделанных клочков земли, крошечных, соседствующих с селениями, они ничем не нарушали пейзаж[14].

Обойти всю землю… Нынешним людям такое решение покажется наивным. Но не человеку моего времени. Что мы тогда знали о мире? Мы не располагали никакими сведениями о его размере или форме. Ничего о нем не зная, мы его воображали.

Представляя себе землю, я воображал накрытый сводом диск. Наблюдение подтверждало наличие двух этих округлостей: поначалу, по мере того как я поворачивался, описывая кольцо вокруг себя, горизонт казался ровной дугой; потом солнце, луна и звезды скользили по полусфере, появляясь с одной стороны и исчезая с другой. Но вот представлять себе землю шаром мне вообще не приходило в голову; а уж тем более уподоблять ее небесным планетам. Вопрос «На что опирается земля?» был выше моего понимания; я опирался на нее, и этого мне было достаточно. Мое представление о вселенной основывалось исключительно на моем чувственном опыте и отвергало все, что ему противоречило.

Со времени моего рождения мир увеличился: ребенком я считал, что он ограничен Озером и его берегами; потоп разрушил это куцее представление и выплеснул меня в необъятный мир. Однако и он не был бесконечным. А посему я полагал вполне реальным обойти всю землю, чтобы освободить Нуру. Тем более что мои поиски суживал один критерий: я искал ее только там, где могло находиться ее узилище, – в местах проживания людей.