Врата огня

Глава двадцатая

За последние девять лет я раз пятьдесят на­блюдал, как войско строится на равнине под Афиной Медного Дома, готовясь к тому или иному походу. На этот раз войско, направляе­мое к Горячим Воротам, было самым незначи­тельным из всех виденных мною. Не призыв двух третей, как перед Энофитой, когда около шести тысяч воинов, оруженосцев и вспомо­гательных войск заполнили равнину, не поло­винный призыв, четыре с половиной тысячи, как перед Ахиллеоном, даже не две моры, по­чти две с половиной тысячи, когда Леонид вел войско на Антирион, а мы с Александром, еще мальчишками, отправились вслед.

Триста.

Ничтожное число, гремящее на равнине, как горошины в горшке. В авангарде вдоль дороги стояли всего три дюжины вьючных живот­ных. Было всего восемь крытых возов, а стадо жертвенных животных гнали лишь двое маль­чишек-пастушков. Обоз уже отправился в ше­стидневный путь. Ожидалось, что по пути спартанцев будут снабжать провизией союз­ные города, поскольку гонцы из Спарты соби­рали людей для пополнения войска, чтобы довести его общую численность до четырех ты­сяч.

На прощальном жертвоприношении, выполненном Лео­нидом как верховным жрецом, царила торжественная ти­шина. Ему прислуживали Олимпий и Мегистий – фиван­ский прорицатель, пришедший с сыном в Лакедемон по своей воле, ибо он любил не один лишь свой родной город, но всю Элладу. Он желал внести безвозмездный вклад в общую победу своим искусством прорицания.

Все войско, все двенадцать подразделений, без оружия из-за карнейского запрета, но в своих алых плащах, вышли посмотреть, как Триста отправятся в поход. До окончания жертвоприношения каждый воин из Трехсот стоял с вен­ком на голове, с ксифосом и щитом, в алом плаще на пле­чах, а оруженосец рядом держал копье. Как я уже сказал, был месяц карней – новый год по греческому календарю начинается в середине лета. Каждый мужчина должен был получить на год новый плащ вместо потертого старого, изношенного за четыре сезона. Но Леонид приказал для Трехсот отменить выдачу. Он сказал, что для города слиш­ком расточительно снабжать новой одеждой людей, кото­рые проносят ее лишь краткий срок.

Как и предсказывал Медон, Диэнек попал в число Трех­сот. И сам Медон тоже. В свои пятьдесят шесть он оказался четвертым по возрасту – после самого Леонида, которому уже перевалило за шестьдесят, Олимпия и предсказателя Мегистия. Диэнека поставили во главе эномотии из лоха Геракла. Так же были избраны олимпийские победители – братья Алфей и Марон. Они должны были войти в эномо­тию, представлявшую мору Олеастера, из лоха Дикой Оли­вы, которая становилась справа от Всадников, в середине строя. Они сражались как диасы, это была пара из пентат­иета и борца, которая возвышалась над полем битвы несокрушимой башней. Их включение в число Трехсот очень воодушевило всех. Попал в избранники и посол Аристо­дем. Но самым неожиданным и нелогичным было вклю­чение в войско Александра.

Двадцатилетний, он оказался самым молодым рядовым воином и одним из дюжины, включая Аристона, его товарища по агоге (тоже из «переломанных носов» Полиника), кто не имел боевого опыта. В Лакедемоне есть поговорка: «Тростник за дубиной». Она означает, что цепь становится крепче, если в ней имеется ненадежное звено. Как уязвимое сухожилие, которое заставляет борца удваивать ловкость и хитрость, как врожденное пришепетывание, которое за­ставляет оратора до блеска оттачивать речь. Эти Триста, чувствовал Леонид, будут сражаться лучше всего не как толпа отдельных победителей, а как миниатюрное войско, состоящее из молодых и старых, зеленых и зрелых. Александру надлежало поступить в эномотию из лоха Геракла под начало Диэнека. Ему и его ментору предстояло сра­жаться как диасы.

Олимпий и Александр оказались единственными отцом и сыном в числе Трехсот. Продолжать род оставался ма­ленький сын Александра, также названный Олимпием. Было мучительно смотреть на девятнадцатилетнюю Агату, молодую жену Александра, когда она стояла на Выходной улице с младенцем на руках. Мать Александра Паралея, которая столь мастерски допрашивала меня после Анте­риона, была рядом с девушкой под сенью той самой мир­товой рощи, из которой Александр и я в ту ночь, несколь­ко лет назад, отправились вслед за войском.

Слова прощания говорились на ходу, когда строй тор­жественно маршировал мимо нагромождения камней, на­зываемого Крепостью, рядом с гробницей героев Лелекса и Амфиарея, к повороту дороги у Беговой дорожки, над ко­торой группками собрались мальчишки у Аксиопена, храма Афины Справедливо Мстящей, Афины Око-за-Око. Я смот­рел, как Полиник прощается со своими тремя парнями,­старшие, одиннадцатилетний и девятилетний, уже ходили в агоге. Они выпрямились в своих черных плащах с печаль­ным достоинством; каждый дал бы отрубить себе правую руку за возможность пойти сейчас с отцом.