"Врата сокровищницы своей отворяю..."

«Пошли даже слухи, будто полячка была колдуньей, старой краковской ведьмой, которая превратилась в красивую панскую любовницу, чтобы погубить славного музыканта.

...Подошел он к гробу, помолился за спасение ее души и взялся настраивать свою старую скрипку»

И все же если это и Гоголь в чем-то, то именно «бе­лорус Гоголь».

На каждом шагу, в каждой фразе вы это почувст­вуете.

О вроде бы ведьме вдруг скажет: «...и у панской полюбовницы есть человеческое сердце, и она ведь на своем хлебе — человек».

Или о том же музыканте!

«Но вот кончил музыкант молиться, немного помол­чал и заиграл что-то другое. Трудно было сразу сообра­зить, о чем говорит его скрипка, но слышалось что-то знакомое, давно известное, давно пережитое. Будто лес там шумит, будто метель в поле гудит, опять же будто жнеи поют. Заиграл, значит, музыкант об обыкновенной жизни человека. Кашель бьет старого деда, говор какой-то людской, будто ссора бабская, плач детей... И такой отчетливый, не важно, что музыка, будто в самом деле больной или голодный ребенок заходится от плача. Так плачет, так плачет, что вынести невозможно, хочет­ся бежать к нему, успокоить. И слышно, как мать успокаивает: «А-а, а-а, маленький! а-а, а-а, беднень­кий!» Утихает дите, колышет его мать, поскрипывает зыбка всю ноченьку, скрипит и скрипит, будто совсем рядом с тобой, не важно, что это только скрипка поет под пальцами музыканта. Обычные песни играл музы­кант, но слушал бы его, слушал бесконечно.

Не плачь, мой маленький,

А цыц, мой родненький.

Видишь, войт там идет,

На папку, на мамку он плетку несет,

Та плетка из кожи свита,

На той да на плетке слезки политы...

И долго еще играл музыкант о своей недоле.

И так, песня за песней, всю жизнь свою сыграл».

Народно-белорусская традиция слышна и в той осо­бенной вере, что талант музыканта — святой и, может быть, самый высокий на земле:

«Конечно, чертям нет покоя от хорошего музыканта, потому что он своей хорошей музыкой делает людей лучшими, поворачивает их к добрым мыслям».

К сборнику «Перед утром» писатель написал своеоб­разное предисловие — «увертюру», чтобы объединить в одно рассказы разных лет (от 1916 г. до 1926 г.).

«Долгими зимними рассветами слышал я, а позже, когда выбился в мир, где посветлее, описал, как мучили паны нашу бедную тетку Татьяну за какую-то замор­скую сучку; как сготовил им кота вместо зайца мало­душный дядька-повар; как боялся господней кары за свой высокочеловеческий поступок темный дядька Та­рас; как тогда и высоко образованные люди, старые профессоры, наравне с темными и неучеными, склоняли в трудные времена головы перед неизведанными силами природы; как сходили с ума, хотя и мало ученые, но уже маловерные и несчастливые деревенские интелли­генты, «безумные учителя», за свои прекрасные, но пустые и темные поиски вечного начала; и как заме­чательные одиночки, песняры-музыканты нашего наро­да, в те черные времена болью своего сердца играли страшные песни подневольных пророков свободы».

Все это — только одна краска среди прочих на палит­ре М. Горецкого. И хотя он за Гоголем в чем-то идет, но краска очень уж белорусская. Мы уже отмечали это.

«Смех сквозь слезы» — это было Горецкому очень близко. (Вспомним «шутливого Писаревича» и «Тихое течение», о котором речь еще пойдет ниже.)

Но у Горецкого, даже у раннего, там, где он пытается писать свои «Вечера...», даже там смеха не сказать чтобы много, зато боли, страдания!..

Возможно, и потому также не мог он долго останав­ливаться на какой-то одной задаче и даже «сверхзада­че», а искал, двигался и в других направлениях. Чтобы высказать с наибольшей полнотой своей то, что болит

Мы уже говорили, как искал он у автора «Братьев Карамазовых» помощи, чтобы выразить, чтобы показать и даже сформулировать загадку национального харак­тера белоруса («Антон», «Безумный учитель).

И как помог ему Толстой увидеть империалистиче­скую войну без романтических, розовых очков, как под­готовила его к углублению в собственные переживания толстовская «диалектика души».

И как Чехов, Горький помогли молодому писателю молодой прозы понять, оценить эстетический «вес» повседневной действительности, «тихого течения» жиз­ни, в которой таятся молнии.

А еще — Бунин, который так поражал Горецкого недостижимой точностью и пластичностью письма, заставлял грустить и мечтать: вот нам бы так, вот таким бы белорусским языком писать!

Обо всем этом речь уже шла. Здесь мы о другом: о внутренней готовности, способности писателя (и лите­ратуры) дышать воздухом больших литератур, легко, естественно воспринимать все, чем может тебя и твою литературу обогатить, оставаясь самим собой в главном.

Речь шла, ведется о способности многое перевари­вать, переплавлять в своей личности — творческой, в своей литературе — национальной.

Читая М. Горецкого, произведение за произведением, удивляешься не тому, что угадаешь в каких-то рас­сказах, или образах, или мотивах мировую литератур­ную культуру. Хотя в тех условиях, в те времена да для белорусского автора — это тоже многое значило и не давалось само собою.

Но не сегодня этому удивляться.