Врата в бессознательное: Набоков плюс

…он сам или его персонажи попадаются в сети судьбы, которые граничат и переплетаются с трансцендентным чертогом.

В. Александров

По результатам анализа жизни и творчества В. В. Набокова можно выделить четыре вида травм, взаимодействие и разрешение (избывание) которых и образовало, во многом, феномен Набокова. Рассмотрим их в порядке образования.

Первая, самая древня, травма — родовая. В ней главных составляющих две: вина и стыд. Вина за то, что удалось, посчастливилось не попасть под репрессии; стыд за то, что смалодушествовали, не попрощались с ссыльными родичами.

Вторая травма — индивидуальная (а, точнее, индивидная): неприятие и унижение со стороны сверстников и взрослых, вызывающее чувство обиды.

Третья — коллективная травма современников, эмигрировавших из России в 1920-е гг. В ней преобладает чувство вины перед теми, кто не сумел эмигрировать и попал под репрессии. Вспоминая гибель О. Мандельштама, Набоков писал: «я испытываю подобие беспомощного стыда» (см. [2]).

Четвертая травма — личная. Это мало осознаваемый, но, тем не менее, существовавший стыд за то, что во второй половине жизни принял, по крайней мере, внешне, менталитет и хабитус западного человека — американца, предав тем самым исконные российские ценности и идеалы (см. Таблицу № 25).

Вторая и четвертая травмы необходимы для успешного преодоления, трансформации в творческий процесс остальных: 1) без них процесс исцеления творчеством не запустится; 2) четвертая, прибавляясь к третьей, достраивает переживаемое автором до, так сказать, полного комплекта первой, родовой травмы: вина + стыд. В свою очередь, осознание первой, родовой, травмы помогает справиться с четвертой, сугубо личной.

Н. Л. Хрущева (чьи антиномии мы сгруппировали в Таблице № 25) отмечает, однако, что в Америке успешный и холодно-отстраненый писатель Набоков отличался бытовой непрактичностью и даже чудаковатым страхом перед незнакомыми гаджетами (выражаясь нынешним языком), и это выдавало в нем старого русского — чеховского персонажа. Описывая чету Набоковых, исследовательница употребляет слово фрики [150]; Ю. Левинг вторит ей, вспоминая американский облик Набокова — пожилого эксцентрика [77;259]. Но превзошла их курицынская характеристика: блистательный страшный фрик [74;389]. (Это была, надо полагать, оборотная, компенсаторная сторона нового американского имиджа В. В. Набокова.)

Впрочем, для друзей и домашних он оставался тем же душевным, тонко организованным, чувствительным и милым Володей, для публики — «очень важной персоной» (VIP): чопорным и преуспевающим дельцом, «эффективным менеджером», последовательно претворяющим в жизнь, как сейчас принято считать, тактики и стратегии своего писательского бизнеса.

Взрывая постулат Ф. Двиняпина об инвариантности набоковской модели (нетипичной для эпохи) «хроники неудачной попытки» [34;475] и, соответственно, героев-неудачников, Н. Хрущева утверждает, что в американских романах Набоков попытался по-своему переписать русских классиков, сделав непрактичных, безответственных и страдающих персонажей Гоголя, Толстого, Достоевского настоящими западными людьми, умеющими самостоятельно и ответственно выстраивать свою жизнь в новых и трудных условиях. И что это — важная и необходимая школа для современных русских людей, а Набоков — Пушкин XXI века [150].

Оба варианта ценностей односторонни, дефективны с точки зрения развития субъектности, и идеал заключается в их синтезе — сплаве лучших качества в личности «западного русского»: ответственного, практичного и при этом совестливого, мечтательного, рефлексивного, душевного и духовного.

Возможно ли это в принципе? Но если это было реальным в Великом Новгороде [20], то почему бы этому не стать снова былью в XXI веке? Т. о., расшифровка древней родовой травмы дает желанный образ человека будущего, и, значит, В. В. Набоков, работая с этой травмой, в последних своих произведениях, сам того не зная, двигался в правильном, «новгородском», направлении. И недаром же он считал своих любимых героев победителями [95]!