Врата в бессознательное: Набоков плюс

И ответ — почему: «Ибо годы прошли и столетья,/ и за горе, за муку, за стыд, — / поздно, поздно! — никто не ответит, / и душа никому не простит».

То есть тема закрыта. Точнее, хочется ее закрыть — любой ценой.

А почему «столетья»? Не ради ж красного словца.

Накопление столетних, вековых мук и стыда. Ощущение неразрешимости противоречия. Это уже не боль от революция 1917 года — это родовая травма пытается достучаться до сердца. И это непереносимо.

Но «ад» продолжается: травма упорна. Короткое стихотворение, написанное, как поясняет автор, во время болезни, в 1950 году, «Neuralgia intercostalis» («О, нет, то не ребра / — эта боль, этот ад — / это русские струны / в старой лире болят») содержит трагический, динамичный и энергетически предельно заряженный фабульный слой затекста, как бы раскрывающий причину, содержание этой боли: расстрел заключенных или пленных (конвоиры, собаки, пулемет).

Парадоксален здесь архетипический слой затекста: IV тип героя-повествователя (слабые «Ад» и «Рай»). Это не антигерой, не ницшеанское существо по ту сторону Добра и Зла, а просто — для автора — сверхчеловек: он осмелился добровольно пойти в ад. (Вспомним, что тормозит условную инстанцию «Рай» желание лишить героя жизни себя или других, а инстанцию «Ад» — уверенность в себе, своих силах.)

Невозмутимо, спокойно, зная о своей гибели, пошел… Да это же восхищающий Набокова Мартын — герой романа «Подвиг», решивший вернуться и вернувшийся в Россию для безнадежной, в сущности, борьбы! (И здесь как бы описывается то, что с ним дальше неизбежно должно произойти на Родине?) Четверка архетипического слоя — пространство магии, насилия, власти…

Нет в этом расстреле никакого романтизма (бывшего еще в 1927 году в известном берлинском стихотворении «Расстрел», где в финале автор восклицал: «Но сердце, как бы ты хотело, / чтоб это вправду было так: / Россия, звезды, ночь расстрела / и весь в черемухе овраг», где вослед за персонажем Л. Толстого хотелось констатировать: «Вот красивая смерть!»). Картинка затекста тут, в позднем стихотворении, страшная, физиологичная — и правдивая.

Важно, что Набоков опять, как в молодые годы (но теперь бессознательно, т. е. на глубинном уровне) примеривает на себя этот подвиг — добровольно вернуться в страшное, некрасивое, мучительное. Он преодолевает прежний ужас, он готов на пытку памятью.

Следующий этап — стихотворение 1951 года «Был день как день». Оно именно про память! Она тут главный персонаж:

Был день как день. Дремала память. Длилась
холодная и скучная весна.
Внезапно тень на дне зашевелилась —
и поднялась с рыданием со дна.

О чем рыдать? Утешить не умею.

Но как затопала, как затряслась,
как горячо цепляется за шею,
в ужасном мраке на руки просясь.

1951, Итака

В «Других берегах» Набоков, говоря о тоске по родине, употребляет похожее слово: «Она впилась, эта тоска».

Интересна в тексте игра времен: прошлое — настоящее — слабо проступающее сквозь настоящее будущее — прошлое — настоящее. И настоящее в конце — то, что прорвало завесу прошлого, разбив законы синтаксиса, и прыгнуло живым комком прямо на читателя. (Прыгнуло так, что не отвертишься: всё стало здесь и теперь.)

В анаграмматическом слое затекста слово «ад» упоминается целых пять раз (что для небольшого стихотворения может показаться избыточным, но на самом деле отражает высокую степень эмоциональной вовлеченности автора и настойчивость его оценки происходящего).

Так, действие происходит в аду? Выявляется мотив насилия и унижения — и грубого (адекватного) ответа на него: «Слазь!». «Ад» — у «них», «они» пытались путем насилия распространить его и на других, будучи «задним умом крепки». Поэтому им потом дают адекватный отпор.

Вполне связный сюжет!

Имеются в этом слое затекста обсценные (эротического плана) микросюжеты (не слова!), описывающие грубый отпор насилию. Конечный вывод после анализа содержания анаграмматического слоя совершенно не фрейдистский: «Демократия — источник жизни».

Фабульный слой показывает замок со рвом, заполненном водой (и с мостом через ров); его осаждают воины на лошадях. Но война при этом и древняя (бросают зажигалки, некоторые из них падают в ров с водой и пр.), и современная (свист пуль, взрывы). Внутри замка мирно и уютно (и тоже есть наложение времен): рядом с героем преданная собака, бьют часы, звучат музыкальные инструменты.

Мотив осады крепости — древний (часто встречается в затекстах псалмов, молитв), есть некоторое сходство с небесным Иерусалимом.

Итак, герой в небесном замке-крепости с верным четвероногим другом; его осаждает ужасная жизнь-война, жизнь-ад. И склеивание времен (древность — современность): тот самый «вневременный ландшафт» [148;120].