Врата в бессознательное: Набоков плюс

Взгляд Нины Хрущевой — эмигрантский, взгляд оттуда. А вот взгляд отсюда, поэта и журналиста Дмитрия Быкова: «Набоков все-таки определенную нацию создал. Самый популярный, самый успешный российский экспортный товар — это русский эмигрант. И вот нация русских эмигрантов Набоковым создана. Это люди, которые с достоинством несут изгнание ‹…› Пнин — идеальный русский эмигрант: благородный, сдержанный, не жалующийся, отважно противостоящий всему, никаких унижений. Вот, я думаю, что Набоков создал все-таки нацию, создал национальную культуру. И все русские изгнанники страстно любят Набокова и утешаются им. И, судя по разным обстоятельством, этой нации нет переводу, как и казацкому роду. Это тоже свое рода казачество, только такое казачество — экспортное, если угодно» [117]. (Эта мысль перекликается с замечанием философа Е. Шацкого: «сообщество эмигрантов, таким образом, должно ‹…› стать воплощением национального общественного идеала» [154;128].)

…Набоковская надменная маска (пародия на VIP) помогала жизни в Америке, но могла способствовать возникновению внутреннего конфликта — конфронтации «старого» и «нового» (а подобные конфликты, заметим, полезны для творчества)? Разве можно стыдиться переезда в Америку? Эмиграция в США из Франции на пороге гитлеровской оккупации, где Набоков, как обладатель нансеновского паспорта, не имел права на работу, а литературным трудом прокормить семью становилось все труднее, была шагом вынужденным. Переход на английский язык, во многом, тоже.

Но при такой существенной перемене жизни поменялся и человек! З. Шаховская помнила его в молодости «с не остро-сухим наблюдательным взглядом, как у Бунина, но внимательным, любопытствующим, не без насмешливости почти шаловливой». Через много лет ее поразила «какая-то внутренняя — не только физическая — в нем перемена. В. обрюзг, в горечи складки у рта было выражение не так надменности, как брезгливости, было и некое омертвление живого, подвижного, в моей памяти, лица» [79].

Серьезное обвинение; нужно защитить писателя.

Это, при желании, несложно. Банальная ситуация: в панцирь надежно спрятана от жестокого мира ранимая душа. Она слишком хорошо помнит, как ее дразнили и травили в детстве сверстники-соученики и педагоги.

За что? Чистоплюйство и физическая брезгливость (не мог пользоваться вечно грязным общественным полотенцем в училище) были ребенку привиты матерью, травмированной внезапной смертью от инфекционной болезни 7 из 8 своих маленьких братьев и сестер. Превентивные меры от бацилл стали своего рода родительской манией; ребенок не виноват. Надменность Володи была кажущейся — это характерный признак застенчивости.

Возили в училище, славящееся демократическими традициями, на семейном авто, а не на общественном транспорте? Помилуйте, господа, про киндеппинг вы еще не слышали, но теракты-то вам в начале ХХ века знакомы! Как не оберегать любимого сына одного из лидеров важнейшей оппозиционной партии…

Без вины виноватый?

Но это еще не все. Владимир Набоков «столкнулся с феноменом идеологического принуждения и обезличивания под маской свободного выбора в школьные годы. Определенный отцом-либералом в Тенишевское училище ‹…› одиннадцатилетний Набоков оказался под сильнейшим давлением со стороны учителей и других учащихся, призывавших его вступить в различные неформальные клубы, а позднее — в политические дискуссионные группы. Он выстоял, но обрушившиеся на него издевки и упреки, видимо, запомнились ему на всю жизнь» [67;21]. (Ситуация повторилась годы спустя: критики были озадачены и враждебно настроены — в силу того, что не могли отнести романы Сирина ни к реалистическим, ни к символистским, а также из-за его упорного отказа примыкать к каким-либо группировкам и кружкам [67;25].)

Всё это можно было пережить.

Но не публичное издевательство учителя русской литературы над будущим классиком. Юношеские неумелые стихи из первого сборника бодро разобраны в классе — и злорадно изничтожены; к этому действу педагогом радостно присовокупляется мнение его кузины Зинаиды о том, что сей школьник никогда не научится писать.

Всеобщее ликование. Кузина Зина — авторитет: м-м Гиппиус.

А вот ошиблась мадам…

Биограф В. Курицын жёсток и жестОк: от общения со сверстниками у Набокова «всё равно остаются дольки процента „не могу“ и „не взяли“. А это хорошая питательная среда для комплекса, в результате которого появляется не самое светлое желание показать, что относишься к кому-то свысока, желание кого-нибудь пнуть-пихнуть» [74;199].

Было это, было. Но, в отличие от биографа Курицына, не примем на себя роль прокурора: не станем «пихать» писателя, присоединяясь ко всем зинам.