Враждебный портной

«Целых два! – быстро ответил Каргин. – Ты и… президент России. Нет, – спохватился, – три! Я забыл Палыча».

«Он жил у меня несколько дней, – сказала мать. – И останавливался на обратном пути из Еревана. Ну и что?»

«Ничего, – пожал плечами Каргин. – Он не говорил про велосипед? Помнишь, стоял в сарае рядом с приемником? Там еще были огромные сапоги и чекистская кожаная куртка? На шинах был протектор со свастикой? Зиновий Карлович не гонял на нем по Сан-Диего?»

Каргин отчетливо, как если бы вдруг оказался в Сан-Диего, увидел клювастого, с седым пухом на голове Зиновия Карловича, энергично крутящего синими венозными, в шишках ногами педали нацистского велосипеда. Почему-то Зиновий Карлович был в черных (семейных) советских трусах с заткнутым под резинку носовым платком и в сетчатой майке. Бред, подумал Каргин, никогда почтенный еврей не сядет на гитлеровский, да к тому же дамский, велосипед, да еще в таком непрезентабельном виде…

«Напрасно иронизируешь, – с неожиданным спокойствием заметила Ираида Порфирьевна. – Темой его диссертации как раз были массовые психозы в нацистской Германии. Собственно, поэтому ему и не дали в Штатах работать по профессии. Он писал, что Штаты в плане программирования монолитных реакций населения на происходящие в мире события используют немецкий опыт. Он говорил, что даже сосиски у немцев в пивных в то время были в виде свастики. Человечество как-то не повелось на свастику. А вот гамбургеры и кока-кола пошли неплохо. Я каталась на этом велосипеде в детстве. Он был дамский, папа взял его мне на вырост. Наверное, он до сих пор гниет в сарае. Или на нем ездит какой-нибудь туркмен. Они ведь теперь тоже великий народ, арийцы Азии, так они себя называют».

Дальше ехали молча.

«Я не верю, что ты не включала приемник, – сказал Каргин, когда остановились во дворе у подъезда, где жила мать. – Армянин обязательно должен был тебя попросить, мол, проверить, не повредился ли он в дороге, и все такое…»

«Нет», – ответила, вылезая из машины, Ираида Порфирьевна.

«Почему?»

«Потому что этот… не знаю даже как его назвать… поганый ящик приносит нашей семье несчастья! Это по нему папа услышал, что послевоенные облигации какого-то определенного госзайма – самые надежные ценные бумаги в СССР, что только по этому единственному займу будут и большие выигрыши, и полный расчет, а остальные пропадут».

«Ну и что? Это же… здорово», – вышел вслед за матерью из машины Каргин. Он всегда провожал ее до подъезда.

«За это его и посадили, – мрачно продолжила Ираида Порфирьевна. – Оказывается, это была государственная тайна. Ему было знать не положено. Он не входил в число тех, кто мог их беспрепятственно приобретать. Папу чуть не убили на допросе… Я тебя прошу, – она крепко стиснула ладонь Каргина, – будешь на даче – отнеси его на помойку! Тебе же, – заглянула ему в глаза, – будет проще. Эти знания, – покачала головой, – не делают людей счастливыми».

«Что ты услышала? – спросил Каргин. – Почему ты не хочешь мне сказать?»

«А еще лучше – разруби его топором, разбей молотком этот его зеленый глаз!»

«Ладно, – пожал плечами Каргин, – если ты настаиваешь».

«Настаиваю, – повторила Ираида Порфирьевна, – изгони эту… фашистскую змею из нашего дома».

«Не беспокойся, – открыл тяжелую дверь подъезда Каргин. Под ноги ему бросился, полыхнув зелеными глазами, рыжий, с широким, как лопата, хвостом кот, видимо истомившийся в тамбуре между дверями. – Я это сделаю. Как только буду на даче, – проводил взглядом растворившегося в кустах кота Каргин. – Но в ближайшее время я туда не собираюсь. Много дел на работе».

Дверь закрылась.

Каргин вернулся в машину.

«На дачу, – сказал Палычу. – Я там останусь. Заберешь завтра утром».

3

В разгар лета, когда этажи госкорпорации «Главодежда-Новид» опустели по причине отпусков сотрудников, а в некоторых кабинетах начались перепланировка и ремонт, Каргин окончательно осознал, что проспал величие, о котором говорил бог одежды из витрины (теперь уже магазина под названием «Экспедиция»). Или пр…л, как сказал бы матерщинник-фотограф из фильма «Интимные места». Но он быстро утешил себя мыслью, что для подавляющего большинства людей величие – догоняющий сон, о котором они забывают, едва только проснутся.

Бег во сне.

Сон на бегу.

Этот сон мог догнать, и тогда жизнь человека чудесным образом преображалась, а мог не догнать, и человек до смерти оставался во власти неотменимого ничтожества.