Времена

Пришлось смириться, и в ожидании егеря я вернулся к кедру. Малыш, должно быть, спал. Ведь еноты ночные охотники. Почуяв меня, он стал ворчливо хмыкать и почти по-пластунски начал двигаться к кедру. Передвижение давалось ему плохо, лапки подгибались и расползались в стороны. Спрятать его я уже не имел права, и когда преграждал крохе путь, он, превозмогая боль, вновь принимал агрессивную позу, вытягивал шею и злобно рычал. Это в его-то годы! В глазах-бусинках прочитывалась тоска, будто он угадывал свою судьбу, а вытянутая вперёд мордочка была изумительно красива. Белобрысые надбровья, не доходящие до щёк, черный блестящий носик с кошачьими усиками и стоячие ушки, отороченные беловато-серым мехом – и всё это в младенчески милом облике. Красота сближает человека со зверем. Видимо, фундаментальные законы красоты у нас общие. Тем более – законы жизни и выживания.

Я принёс ящик из детского песочника и накрыл зверька, чтобы он не уполз. Пусть поспит перед смертью. Мучила совесть. Под ящиком темно, я же ещё лишаю его белого света.

Егеря привёл уже знакомый хуторянин. Высокий, крепко сбитый уверенный в себе молодой человек держал в руках охотничий нож. Он приподнял край ящика, выманивая енота, и когда тот высунул голову, прижал её к траве. Затем прощупал ножом сонную артерию, проколол её и протолкнул нож далее. Кровь младенца была почти не видна, потому что вытекала из горла в землю: туда, откуда до Творения все мы и вышли. В душе у меня похолодело.

– Он ещё жив! – сдерживая дрожь, воскликнул я минуты через две. «Хоть бы убил мгновенно!» – подумалось мне.

Зверёк широко разевал пасть.

– Это нервы, рефлекс, – спокойно отпарировал егерь и посмотрел на меня с подозрением. Мол, суёте везде свой нос защитники фауны и флоры.

Я хотел ему возразить, но какая-то неведомая сила сжала извилины мозга и поселилась в нём. Мой язык застрял в гортани. Лицо егеря показалось мне преображённым, странным – нечто воландское.

Оставаться рядом я больше не мог. Кто-то или что-то управляло мною. Не я ушёл, а ноги увели меня прочь от места казни. Минут через десять, прижавшись носом к окну овального зала, я видел, как оба шли из парка, что-то оживлённо обсуждая. Егерь за пышный и короткий полосатый хвостик нёс, словно тряпочку, енота, слегка размахивая им. «Уж не на шапку ли мех убиенного!» – подумалось мельком. Увидев меня, он криво усмехнулся, оскалив зубы. Хуторянин заискивающе заглядывал ему в лицо.

С этих пор не только ночью, но и днём меня стало преследовать тягостное чувство причастности к акту смерти через убийство. Я начал иначе видеть и стал обращать внимание на то, что раньше игнорировал. Будто передо мной отворилась дверь в потустороннее.

В бюро графского дома на стенах развешены рога косуль. Несколько десятков. Теперь, когда я на них смотрел, они как бы обрастали плотью, и в глазах их стояли слёзы. В громадной морозилке, в подвале дома, всегда мясо дичи. Граф охотник, неужели его в этом упрекнёшь? Всё делается легально, по закону.

Законы… А кто их пишет?!

Несколько лет назад, когда перекрыли доступ воды из мелководной речки Хамель к пруду, чтобы его очистить, в оставшихся лужах задыхались, отчаянно пытаясь куда-то выплеснуться, карпы. Никому они не были нужны. Никто их не спасал. Смерть выплясывала свой танец. Это была халатность, равная убийству.

В доме старинные картины, портреты важных персон. Этих знатных особ давно нет на свете, но они глядят в комнаты и на меня. Укоризненно. Их взгляды просверливают насквозь. Никогда раньше они так не смотрели. Что-то сделано неправильно. Им известно что-то, чего я не знаю.

Нет, дом здесь ни при чём! Он уютен и светел, а парк залит солнцем. Но ночью невидимые днём проходы в замок открываются, и вельможи, обратившись в тени, покидают картины и уходят в старинное жилище, чтобы помолиться за своё охотничье прошлое.

Это всё замок. Он чем-то недоволен, и он рядом! Он, видимо, недоволен ещё и тем, что в нём поместили доживать стариков. Нет дня, чтобы с душераздирающим свистом не врывались в его двор машины скорой помощи. И почти у всех этих стариков есть дети, которые их здесь пристроили подальше от себя. Сознательно. Поселили умирать в ускоренном темпе.

Я стал вспоминать: в башне под крышей висели рукокрылые. Иногда они срывались и шурша летали среди завалов старинной рухляди и мебели, не обращая на меня внимания. Паутина – как гигантская паучья сеть, предназначенная, как мне казалось, не для мух, а для людей, – висит на всём тускло освещённом пространстве чердака. В мавзолее, усыпальнице прежних хозяев, выбиты стёкла в некоторых окнах, и оттуда по ночам вылетают на охоту летучие мыши. За кем они охотятся? Ах! Они собирают души зверей, убитых человеком, и складируют их в мавзолее! Этот лес меня тоже пугает, хотя рядом мирно журчит Хамель, текущая в Хамельн. В город того легендарного крысолова, который уничтожил крыс, но и детей увёл за собой из мести за неуплату денег. Деньги решили судьбу детей!