Времена Амирана (СИ)

Представьте себе, что вы суслик, живущий в норке в степи, а неподалеку от вашей норки есть насыпь, а на насыпи — рельсы. И вот по этим рельсам каждый день в одно и то же время проносится нечто огромное, шумное, воняющее, но привычное и неизменное. Ну, мы-то с вами знаем, что это поезд. И что этот поезд двигается по расписанию. А для суслика это явление природы, бывшее всегда, сколько он себя помнит. Это часть его жизни, столь же обязательная, как восход и закат солнца. И вот, в один прекрасный день, это нечто не прогрохотало в положенное время. Представьте себе, что солнце не взошло, или, напротив, не зашло за горизонт, а осталось висеть в небе, как забытый воздушный шарик, болтающийся под потолком ресторанного зала после праздничного банкета. Что это для суслика, как не чудо? А это просто в пяти километрах от его норки пьяный тракторист, переезжая пути в неположенном месте, повредил полотно. Ничего, скоро приедет ремонтная бригада, пути починят, тракториста посадят и все войдет в привычную колею. Но память об этом чуде, или, если угодно и как-то привычнее, необъяснимом явлении, останется в памяти суслика так долго, как он вообще в состоянии что-нибудь запомнить.

Я никого ни к чему не призываю, и никого ничему не хочу научить, но, как сказал философ Дидро: "Чудеса — там, где в них верят, и чем больше верят, тем чаще они случаются". Вот и все.

А значит — подождем. Все еще впереди, все еще только начинается!

Потому что, как очень верно сказал один известный Амиранский политический деятель: "Никогда такого не было, и вот опять"…

1

Время шло. Ожидание утомило собравшихся. Силуэты на экране ширм продолжали свой непонятный ритуальный танец. Там, за ними, происходило нечто очень значительное, от исхода чего зависит судьба отнюдь не только того, вокруг кого сейчас колдовали тени.

Смолкли шепотки. Печально опустил голову Ратомир, вспомнив, как там, в том злополучном кабаке, Геркуланий говорил ему: "Я хочу, чтобы ты знал, что я по-настоящему люблю ее". И он говорил это ему, Ратомиру, искренне. Он доверился ему, как другу. Стоило ли это всего того, что произошло потом? А Принципия? Слышала ли она от него такие слова?

Ратомир повернул голову и взглянул на сестру.

Принципия стояла, прижавшись к отцу, уткнув лицо ему в грудь. Она не смотрела туда, куда были обращены взгляды всех присутствующих. Надежда, пришедшая вместе с лекарями и вернувшая, было ей силы и желание жить, потихоньку, капля за каплей, минута за минутой, покидала ее. Ей вновь было трудно стоять, и она искала опоры в надежной фигуре отца.

Бенедикт стоял прямо. Немигающие глаза на высоко поднятой голове смотрели туда, где сейчас, как представлялось ему, шла борьба со смертью. В том, что эта борьба будет проиграна, Бенедикт не сомневался. Он понял, что Геркуланий обречен, сразу, как только увидел его тут. И сейчас он думал не о том, выживет ли несостоявшийся зять или нет. Он думал о том, что будет потом, завтра, послезавтра… Кому-то же надо думать обо всем этом. Тело нужно будет забальзамировать и, обложенное льдом, отправить в Эрогению. Нужно ли будет дожидаться тех, кто приедет за ним оттуда? Или лучше поспешить? И кому ехать в качестве сопровождающего? Поехать самому? Уж очень все скверно. Ведь не своей смертью помер молодой король. Могут ли там, в Эрогении, счесть его, Бенедикта, виновным в его гибели? И кто встретит его там? Кто займет престол? А если там начнется смута? Стоит ли соваться туда в такой момент? Не лучше ли подождать?

Похожие мысли сейчас — резво, перепрыгивая одна через другую, — носились в прекрасной голове Сердеции. Крепко, до боли, вцепившись в руку супруга, стояла она, вглядываясь туда, где, скрытое от посторонних глаз, рождалось будущее. Ее будущее. Всякое рождение сопровождается болью и кровью. Она, хоть и не рожала пока сама, знала это. Первая кровь уже пролилась. Будет и еще, куда ж денешься! Крови бояться — короны не видать! А корона Эрогении должна достаться ей. Ну, номинально, конечно, вот этому — она взглянула на снулую рожу Урлаха, — но только номинально, и то, только до тех пор, пока он…

А Урлах устал. Ну, сколько можно? Ночь уже к концу подходит, а он еще не ложился. Сердеция вот чего-то жмется. Чего это вдруг? Может быть, она пожелает разделить с ним ложе? Но ему-то сейчас, как раз, больше всего хочется спать. И чего это она его сегодня все про его предков да родню расспрашивала? Вроде, никогда это ее не интересовало. А, впрочем, ладно… лень обо всем этом думать. Отложим на завтра.

И король Ледерландии Урлах, напрягшись, подавил непроизвольный зевок. Все же он был король, а положение обязывает.