Времена года

По лицу Вероники тенью пробегает разочарование, горечь, и она снова утыкается лицом в шею мужа.

— Когда придут сюда русские?

Петер пожимает плечами.

— Не знаю... Может, вечером они уже будут здесь... Или утром. Или послезавтра. Но придут наверняка.

Вероника вздыхает, зябко пожимает плечами.

— А если их разобьют?

Петер бросает взгляд на жену.

— Русских? Кто?

— Гитлеровцы.

Петер усмехается.

— Разбить русских? Знала бы ты, как они воюют. И как мы от них драпали! Целый год драпали от них, Вероника...

Вероника пристально смотрит мужу в глаза.

— Они и до Германии дойдут?

— Конечно. До самого Берлина. А как же иначе?

Вероника прижимает ко рту руку, глаза ее округляются.

— Петер! Да ты не коммунист ли?

Муж медленно, удивленно поворачивается к ней.

— Я? — оторопело спрашивает он.

— Ну да. Ты говоришь, как коммунисты.

Петер снисходительно кивает.

— Чтобы так думать и говорить, не обязательно быть коммунистом. А знаешь, сколько это — тысяча километров?.. Тысячу километров мы бежали от русских... А я только с того берега Балатона сумел удрать...

Вероника трясет мужа за плечо.

— Петер! Молчи! За такие разговоры расстреливают! Ты что, не понимаешь?..

Петер ложится на лавку, кладет голову жене на колени и громко смеется. Он весь трясется от смеха, обнажив пожелтевшие от табака зубы.

«Расстреливают? А за что? Тот, кто слышал грохот русской артиллерии и стоны раненых, так не скажет».

— Откуда ты знаешь, за что расстреливают? — спрашивает Петер.

Вероника обиженно отворачивается от мужа.

— Ганс говорил.

Улыбка замирает на лице у Петера.

Петер широко открывает рот, прищуривает глаза. Повернувшись к жене, пытливо смотрит ей в лицо.

— Какой еще Ганс?

Вероника беспокойно ловит взгляд мужа.

— Унтер-офицер... У нас в селе немцы были... Жили они вон там, у верхнего колодца, — скороговоркой рассказывает жена, ткнув пальцем в сторону окна, хотя через него ничего, кроме соседнего дома, не видно. — Унтер приходил в село, разговаривал с женщинами... Со всеми женщинами...

Петер отпускает жену, подпирает голову рукой.

— Что это были за немцы? — спрашивает он только затем, чтобы что-то спросить.

— Они себя ничего вели, — объясняет Вероника.

— Я не о том. Это были эсэсовцы или простые солдаты?

— Кажется, простые... А что?

Вероника некоторое время ждет, потом пожимает плечами. Муж недоверчиво смотрит на нее, бродит по комнате, словно ищет что-то.

— И они все ушли из села?

— Я тебе сказала: вчера вечером.

Оба молчат. Потом Вероника подходит к мужу, нежная и ласковая. Ей хочется прервать это жуткое молчание.

— Помнишь? Ты говорил, что сюда придут русские, еще когда уходил с Телеки на фронт... — говорит она неуверенно и вздыхает.

Петер молчит, уставившись прямо перед собой.

Вероника знает, что сюда вот-вот придут русские, это неизбежно. Пусть все будет так, как говорил ей Ганс зимними вечерами, когда они сидели с ним у горячей печи. Только он, синеглазый, с ослепительными зубами, пусть никогда не возвращается сюда. Вероника не хочет, чтобы ее терзали призраки. Она хочет жить при ясном дневном свете, даже если солнечный луч неосторожно обожжет ее.

Вероника ласкается к мужу. Как хорошо, что он вернулся. Ее руки скользят по его френчу.

«Почему верные, любящие жены не могут уходить вместе с мужьями на фронт? Почему им приходится оставаться дома? Почему долгими бессонными ночами они должны метаться по кровати, а днем подолгу простаивать у окна, не спуская взгляда с узкой извилистой тропинки, по которой ушел на фронт муж и по которой, быть может, никогда не вернется обратно. Нельзя же все время смотреть в окно».

Вероника прижимается к Петеру. Она знает, что сейчас должна завоевать его для себя, но не может найти нужный тон, голос ее звучит слабо и неуверенно.

— А немцы больше никогда сюда не вернутся? — спрашивает она.

Пар с силой вырывается из кастрюли, сбрасывает на пол крышку. На мгновение Вероника забывает обо всем на свете и бросается к плите. Грохот упавшей крышки мешает ей услышать ответ мужа. Она не может понять, ответил ли он ей.

Рассеянно возится у плиты, грохочет крышками, переставляет тарелки. Движения ее неловки. Ей кажется, будто все стоит не на своем месте, и приготовление яичницы никогда не было для нее таким трудным делом, как сейчас.

Вероника исподтишка поглядывает в сторону мужа, словно желая снова убедиться, что он действительно дома.

Он старается думать о том, что они только что целовались вон там на лавке, что он обнимал ее.

Петер неохотно поднимается с места.

Может быть, Телеки тогда в блиндаже был прав? Что теперь делать? Он не знает. Он ничего не знает. Немецкий унтер наговорил женщинам целую кучу ерунды о новом сверхмощном германском оружии, о скорой победе...

А если Телеки все же был прав?..

Нет. Это невозможно. Вероника ведь не такая, как другие...

А если все-таки?

Петер идет в комнату за табаком. Он помнит, что в нижнем ящике шкафа должен лежать начатый пакет табаку. Он присаживается на корточки и охает. Достаточно было попасть домой, как ревматизм сразу же дает о себе знать.