Времена и люди. Разговор с другом

Я не хотел с ним встречаться и старался не попадаться ему на глаза. Но, избегая встреч, я теперь все время думал о нем. В конце концов ведь Д. за эти годы мог стать совершенно другим человеком. Прошли четыре года, и какие это были годы! Военным, исчисляя пенсию, платят за год войны как за три, но какая финчасть может учесть, что бывает прожито на войне за один только день. А главное, говорил я себе, ведь Д. мне совершенно не нужен: я приехал затем, чтобы собрать материал о военных людях в мирное время, а не заниматься воспоминаниями.

Но для того чтобы не вспоминать, мне надо было уехать в тот же день, а я не уехал ни в этот день, ни на следующий. И как я ни избегал встреч с Д., я, конечно, не мог не узнать о нем все или почти все.

Встретился же я с подполковником Д. в день своего отъезда.

— Что же вы ко мне не зашли? — спросил он меня недовольно, но как-то весело.

Я сказал, что больше интересовался артиллеристами, у меня, собственно, и в командировке так сказано.

— Ладно, будет врать, — сказал Д. добродушно. — Ну, так как там, в Ленинграде? У меня ведь хозяйка вернулась из эвакуации, пишет, вроде все нормально…

— Нормально, — сказал я.

— Да, город хороший, индустриальный центр и культурный. — Все-таки он нахмурился, вспомнив Ленинград, но тридцать два нетронутых зуба быстро заставили его улыбнуться. — И у нас здесь места неплохие, — сказал он весело. — Живем, работаем… Итоги войны подбиваем, доклад мой слыхали?

Я малодушно промолчал. Я был на этом докладе, но промолчал. И что я мог сказать? Все, что я узнал о Д. за время моего пребывания в лагере, все было в этом докладе: и фанфаронство, грубо прикрытое угодничеством, и невежество, дурно замаскированное лестью. Я рвался вон из офицерского клуба, но мои новые друзья меня удержали: нет, уж пришли, так сидите до конца…

К тому времени, как я пришел в офицерский клуб, я уже все знал о новой карьере Д. Угодничество и лесть. Самое же поразительное во всем его поведении было то, что он льстил и угодничал перед человеком умным и много повидавшим в жизни.

Именно его доброе имя нещадно эксплуатировал Д. в своем докладе. Как случилось, что старый военный, опытный и умный человек, попался на самый простой крючок и теперь с жадностью слушал небылицы о том, что его якобы недостаточно признают и уважают и что вот в какой-то статье не упомянули… Он, может быть, и знал, что Д. сам по себе недорого стоит, но теперь, через два года после войны, ему уже были необходимы эти жалкие порции ежедневных похвал, он приучился к ним, как приучаются к болеутоляющим уколам, с той лишь разницей, что боль была вызвана отнюдь не болезнью.

И весь «обобщающий» доклад был построен так, что не «я приказал», а «я получил приказание», и чтобы всюду и везде слышалось одно имя. И это вызывало резкие возражения в прениях. Выходили люди и называли имена героев, без которых не была бы одержана победа, и критиковали Д. за то, что анализ боевых действий дан неудовлетворительно.

— Они не меня хотят спихнуть, — сказал мне подполковник Д., прощаясь. — Ясно? Это они в меня попадают, а стреляют в кого — ясно?

Все мне было ясно. Но когда я вернулся в Ленинград и разложил собранный материал, так сказать, «по полочкам», то для подполковника Д. я так и не нашел места. И не только потому, что вскоре узнал о новом крушении Д., но и потому, что искал полочку, нумерованное место, а такая нумерация противопоказана литературе.

Я написал повесть о послевоенной армии с двумя героями, перешедшими из предыдущей вещи, — молоденьким офицером и старым командиром полка, повесть скучную, где все герои разобраны «по полочкам» и сидят на заранее пронумерованных местах. Ее напечатали, похвалили, поругали, потом забыли, потом снова написали, что это первая повесть о жизни армии в послевоенное время, но это уже ничего не могло изменить.

А к подполковнику Д. я вернулся только через шесть лет, когда написал роман «Времена и люди». В своей жизни я не раз испытывал голодный обморок, и мое состояние в марте пятьдесят пятого было очень похоже на то, которое испытываешь, придя в сознание.

14

Почти весь сорок третий год я не видел Лену. Я часто звонил ей в госпиталь и каждый раз слышал:

— Все хорошо. Конечно, здорова. Павел воюет, тоже все хорошо.

Как-то раз случайно встретил ее на Петроградской:

— Как дела?

— Отлично!

В самом конце декабря я позвонил в госпиталь, и мы условились, что вечером я приду к ней домой.

Темень в тот вечер была невероятная. С одной стороны, это вроде и неплохо — в такие тучи немцы остерегались бомбить, — но ходить по городу просто невозможно, да еще гололед… Едва с дороги не сбился…

Но вот наконец и знаменитая «канава» — канал Грибоедова, вот и дом, но у ворот меня остановили две пожилые женщины. При свете ручного фонарика (старое «динамо» жужжало на последнем издыхании) проверили мой пропуск, помялись-помялись и спросили удостоверение личности. И снова жалкий лучик полз с моего лица на мою довоенную, довольно-таки упитанную физиономию.

— Бдительность? — спросил я.

— А вы думаете! — отвечал мне дуэт. — Сейчас надо построже.