Времена и люди. Разговор с другом

Слово «сейчас» означало «накануне». Накануне Дня. Эти женщины из группы самозащиты дома за девятьсот дней научились ждать, а те, кто умеет ждать, редко когда ошибаются.

Едва только Лена открыла мне дверь, как я почувствовал мирное тепло. Я привык к тому, что в бывших коридорчиках и в бывших передних холод покалывает особенно остро, но тут и в передней тепло. И прибита вешалка. Значит, раздеваются здесь, а не в комнате, что само по себе добрый знак домашнего благополучия. Я снял полушубок и долго вытирал ноги, прежде чем войти.

Тепло и уютно. Давно я не видел столько признаков хорошо обжитого дома. Чайник под ватной матрешкой, сахарница со щипчиками, на сахарнице по белому полю пляшут гейши — очень, очень симпатично, повсюду салфеточки и вазочка, которую я запомнил с того дня, как мы здесь были с Фадеевым.

— Ну как, ну что, хорошо у нас? — радостно спрашивала Лена.

— Во сне такое не приснится! Да и выглядишь ты — дай бог! Даже располнела…

— Располнела? — Лена засмеялась, хотя, кажется, ничего смешного я не сказал. — Значит, располнела? Нина, иди сюда к нам! Нина, он говорит, что я располнела…

Нина? Вот кого я не ожидал здесь увидеть…

Нина была сводной сестрой отца Лены. «Почти тетка» — так она сама себя называла. Ниной она тоже сама себя называла, настоящее ее имя было даже не Антонина, а Антонида. Но ей всегда хотелось сделать все наперекор. Семья была из поколения в поколение старообрядческая, Нина в шестнадцать лет объявила себя «суфражисткой» и стала курить. После Февральской революции в нее влюбился какой-то очень известный в то время скрипач, но Нина наперекор ему, самой себе и всему свету не вышла замуж, а решила посвятить себя медицине и в восемнадцатом пошла учиться на акушерку. Кажется, Нину там очень ценили, и, кажется, именно поэтому она бросила учебу и в девятнадцатом пошла на фронт пулеметчицей. Уж не знаю наперекор чему, но, когда я с ней познакомился в доме Петровы́х, она работала машинисткой, изучала стенографию. При всем этом она была очень строга в оценках людей и явлений и «припечатывала» накрепко. Особенно доставалось великим людям: «Рахманинов? Восточные сладости, рахат-лукум. Айвазовский? Главморстрой…»

В комнату вошла Нина, и первое, что я заметил, — коса! Не слишком густая и уже седая, но все-таки не короткая стрижка…

— Я слушала вашего Вишневского по радио, — сказала она, кивнув мне и доставая кисет с табаком и курительную бумагу. Но, взглянув на Лену, тотчас же спрятала и кисет и бумагу. И только в эту минуту до меня дошло.

— Лена!

Наверно, на моем лице отразилась тревога. Лена недовольно махнула рукой:

— Отлично знаю, о чем вы все думаете: война, фронт, обстрелы, надо пожалеть себя и маленького… Пожалеть себя! Нет, это эгоизм, и ничего больше! — С кем-то она спорила, наверное сама с собой.

— Ребенок родится — никакой уже блокады не будет, — сказал я как можно веселей.

— Все глупости, — отрезала Нина. — Будет, не будет, плюнет, поцелует… Не в том дело. Надо больше заниматься физкультурой.

Я что-то промямлил насчет гимнастики по системе Мюллера. (С детства помню обложку его книги, на которой изображен мужчина в усах и с колоссальными бицепсами.)

— Мюллер — шарлатан, — отрезала Нина. — Я с ним покончила в девятнадцатом году.

— У Нины свой метод, — сказала Лена, вздохнув. — Давайте-ка чай пить. Павел привез конфеты, кажется московские подарки, и сердится, почему я не ем. А я даже смотреть на них не могу.

Я пил чай и молча рассматривал пляшущих гейш на сахарнице… Непонятно, почему мама всегда фыркала по поводу китайского фарфора и признавала только русский. Имена Корнилова, Гарднера, Попова звучали у нас дома рядом с Глинкой и Балакиревым. И вообще, почему это «китайский фарфор», ведь в Китае нет никаких гейш? Но над всем этим стояла главная мысль — о Лене.

Она, улыбаясь и с какой-то новой для меня, очень женской уверенностью, разливала чай, смеясь, поддразнивала Нину…

Давным-давно я видел фильм из гражданской войны: идет бой за хутор, а на этом хуторе женщина рожает. Сеновал, искаженное страданием лицо женщины и штыковая атака…

Лена ежедневно ходит в свой госпиталь. Позвонить Замчуку? Но кто-кто, а Замчук сам знает, что ей можно, а чего нельзя. Вчера была убита девушка, которая только-только начала водить радиокомитетскую «эмку». Вышла из дому, и как раз под аркой разорвался снаряд. Молоденькая, лет девятнадцати…

Я допил чай и сразу стал прощаться. Нина, взглянув на часы, сказала, что и ей пора. Пока доберешься! (Год спустя я случайно узнал, что Нина работала в пожарной охране, в списке награжденных мне бросилось в глаза необычное имя — Антонида.)

Мы вышли. На Нине была старенькая шинель и мужская теплая шапка, из которой смешно торчала ее седая косичка. Женщины из группы самозащиты чуть ли не козырнули, когда она бросила отрывисто: «Здравствуйте, товарищи!»

Мы шли молча и в полной темноте, но, зная «железную Нину», я не решался взять ее под руку. А шагала она не слишком уверенно. Да ведь и лет-то ей уже немало. Никогда раньше не интересовался — ну, тетка, ну, смешная, ну, «суфражистка»…