Времена и нравы. Проза писателей провинции Гуандун

– Ты прочувствуешь, что это такое, когда женщины боятся и любят тебя! Это просто потрясающее ощущение! По правде сказать, какой прок в твоем обыденном, ничем не примечательном лице? Разве оно не приносило тебе страданий? И ты намерен прожить с этим лицом до самой смерти? Разве ты не знаешь, что корейцы при малейшем недовольстве своей внешностью сразу делают пластическую операцию?

– Но они же это делают ради красоты, а ты хочешь погубить…

– Погубить? О чем ты! Ты что, хочешь стать альфонсом? Да на кой черт! Ты хочешь быть на побегушках у какой-нибудь замужней богачки?!

– Ты… ты… ты… – я уже не мог ничего возразить.

– Сяошань, свяжи ему руки.

Сяошань стал связывать мне руки. Я уворачивался, пытаясь сопротивляться, но так слабо и безвольно, будто голодал много лет. Сяошань очень быстро связал мне обе руки.

– Я ведь сразу говорил, что нам опять придется воспользоваться этой веревкой, – оскалив зубы, улыбнулся Дашань.

– Не надо…

Сяошань не только добросовестно связал мои руки, но и крепко-накрепко примотал меня к стулу, так что я и пошевелиться не мог. Сяошань участливо пояснил:

– Я так плотно тебя привязал, чтобы ты не повредился.

Потом Сяошань повернулся к столику и вынул из-под него канистру с бензином и кисточку.

– Кстати! – Сяошань перекинул через плечо мокрое полотенце, с которого капала вода, и заботливо сказал: – Огонь я быстро потушу.

Дашань стоял передо мной, все его тело дрожало от возбуждения. Складки на его страшном лице шевелились, как насекомые, которые вот-вот погибнут. Движения Сяошаня, наоборот, были размеренными. Он неторопливо взял кисть, окунул ее в канистру с бензином, немного поболтал, а потом вымазал бензином мое лицо. Он мазал очень тщательно, равномерно, не оставляя пробелов. Резкий, тошнотворный запах бензина ударил мне в ноздри и произвел взрыв у меня в мозгу. Не стерпев, я чихнул несколько раз подряд. В этот момент в руке Сяошаня щелкнула зажигалка, язычок пламени взметнулся вверх на целых десять сантиметров.

– Стой! – крикнул я.

– Какие у тебя еще есть условия? Говори! – стиснув зубы, дрожащими искореженными губами произнес Дашань.

– Принеси мне документы, я их еще не подписал.

Дашань хлопнул себя по лбу и сказал:

– Да, точно, извини, я совсем забыл!

Он поспешно, с поклоном подал мне документы, как если бы я был его начальником. На его демоническом лице сияла льстивая улыбка, и на мгновение мне показалось, что я – Янь-ван, владыка загробного мира, а этот черт – мой подчиненный.

Я внимательно просмотрел документы и поставил подпись. Мои руки были связаны, поэтому иероглифы получились корявыми. Я мог бы написать красивее, но мне было лень просить Сяошаня развязать меня.

Я закрыл глаза и вспомнил одно знаменитое стихотворение Эзры Паунда[48] «На станции метро»:

В толпе безликой появились эти лица —

На черной влажной ветке листья[49].

Какая образность… Вот и мое лицо, как эти листья, будет оторвано от ветки, дающей им жизнь, и, подобно лепесткам, уносимым ветром, канет в вечный мрак.

– Щелк!

Я почувствовал, как меня охватила тепловая волна. Я увидел закатное солнце перед собой, опаляющее меня многочисленными лучами.

– Суета сует, все – суета, – пробормотал я себе.

Сяо Цзяньго Времена и нравы – серия о центральном нападающем Ван Дабао

Литейное дело Дабао всегда шло весьма неплохо.

Это было видно по ажиотажу, царившему на каждой ярмарке. Третье, шестое и девятое числа каждого месяца были в городке базарными днями. Базарная площадь находилась на огромном поле за южными воротами, через несколько дворов от дома Дабао. Это место называли холм Жэньхэсюй – Базарный Холм Гуманности и Мира. К югу от площади возвышалась сцена, такая старая, что лак на ее деревянных столбах давно истлел, черепицу на крыше каждый год приходилось тщательно осматривать, а пара каменных львов по обеим сторонам сцены утратила былой лоск и почернела. Перед сценой был пятачок пустой земли, а на расстоянии чуть больше полета стрелы нашли пристанище несколько беседок. Мощенная камнем улица делала возле них поворот и дальше по прямой вела к западным воротам.

С другой стороны базарный холм пересекала земляная дорога, одним своим концом она доставала до набережной реки Цинлин, а другой конец заканчивался автовокзалом. С утра до вечера по дороге, с тарахтеньем выпуская черный дым, рассекали тракторы, груженные речным песком и бамбуком. Верхушки бамбука волочились по земле, вздымая пыль, которая кружилась в воздухе и еще долго не оседала.