Время алых снегов

Алексей насторожился. Мотор, еще секунду назад мощно грохотавший, вдруг задохнулся, сбился с ритма и заглох.

«Топливо кончилось», — подумал он. Водитель потянулся рукой к переключателю баков. Алексей с досадой открыл люк и вылез наружу. Он знал: воздух засосало в топливопроводы, чтобы прокачать их, уйдет несколько минут. Значит, остановятся задние машины и его будут костить про себя командиры и водители, потому что в узком лесном дефиле обойти установку невозможно.

— Давно не водил... забыл, — смущенно бормотал Воробьев, действуя насосом.

«Ремонтник есть ремонтник», — со злой усмешкой подумал Громов.

К ракетной установке подошел проворный вездеход командира дивизиона.

— В чем дело? — спросил подполковник, высунувшись из кабины.

— Топливо... переключить забыли.

— Вороны.

Подполковник в сердцах с силой захлопнул дверцу.

Водителю Алексей не сказал ни слова упрека, но представил, как после марша будет отчитывать комбат, а потом вызовет подполковник и станет извиняться за резкое слово. Привычка у него такая. Да ведь извинения начальника иной раз не лучше разноса. Потом подполковник станет объяснять значение высокой маршевой скорости и все такое, о чем ты сам мог бы прочесть целую лекцию. Но именно потому тебе будет особенно неловко. И опять, глядя на Воробьева, старший лейтенант морщился, словно от зубной боли... Колонна приближалась к месту ночного привала...

Утром, через час после подъема, Алексей возвращался от командира с новой задачей. На душе было неспокойно. Марш в район стартовых позиций предстоял через лесистые холмы, где дорога кружит по крутым склонам, тонкой змеей ползет в узких коридорах, стиснутых лесом и каменистыми осыпями. Вот где вспомнишь сержанта Голубева!

Ракетчики, взбодренные крепким горячим чаем, около походной кухни чистили посуду. Сочно хрустел снег, слышались задиристые шутки, смех, строговатые голоса сержантов, поторапливающих солдат. Отойдя от кухни, Алексей вдруг вспомнил, что не заметил среди солдат Воробьева. «Уж этот мне Воробьев! Взгрею сержанта, чтоб людей не распускал...»

Близ машины Громов услышал посапыванье в отделении управления и с недоброй ноткой спросил:

— А для вас, рядовой Воробьев, что, не существует дисциплины строя? Кто вам разрешил остаться?

В машине что-то испуганно звякнуло, потом из люка высунулась голова. Моргая белесыми ресницами, Воробьев неуверенно ответил:

— Мне товарищ сержант разрешил.

— Вы что же, еще не завтракали?

— Нет, я уже. Только я раньше успел... Надо было тягу проверить. Вчера мне показалось, будто правый рычаг туговат.

«Мне показалось», — с иронией повторил про себя Громов.

— Хорошо, заканчивайте, только побыстрее...

Распоров снежную целину рубчатыми параллелями, машины вытягивались в колонну и сразу — далеко летящие из-под гусениц спрессованные ошметки снега, танцующие по бокам деревья, расплесканный горизонт впереди. Скорость... Душа марша, обязательное условие победы в бою — скорость.

Слушая эфир, лейтенант внимательно следил за водителем. Эфир молчал. Железная дисциплина марша — молчание. Лейтенант щелкнул переключателем — так, на всякий случай проверить внутреннюю связь — и вдруг услышал стихи. Вначале ему показалось, что переключатель не сработал, а фиксированная волна оказалась в диапазоне какой-то радиостанции. Но нет, характер шума сменился. Да и голос знакомый, только тембр его, насыщенный металлом, стал сильнее и богаче. И тут Громов увидел, как шевелятся губы Воробьева. Старший лейтенант кашлянул, и стихи оборвались. Глянув на офицера, водитель смущенно сказал:

— Это я, товарищ старший лейтенант. Извините, шоферская привычка. Если нельзя — не буду.

Вопрос был неожиданный, не предусмотренный никакими наставлениями. Да и стихи Воробьева звучали только для экипажа. Ракетчики помалкивали. И уж коли никто не подковырнул чтеца, значит, расчет не против стихов.

— Не запрещаю, — сказал Громов. — Я, бывает, и сам, когда веду машину, напеваю про себя, — неожиданно признался он. .

Воробьев, не отрывая глаз от дороги, качнул головой:

— Не, песня не то. Поется обязательно под гул мотора — тут вроде подчинение технике, — а я свою власть над ней чувствовать хочу.

«Ишь какой властелин», — Громов с интересом глянул на водителя.

— Да на песни у меня и слуха нет, — вздохнул Воробьев, — а хорошие стихи я уважаю. Особенно которые про любовь. — Он серьезно глянул на старшего лейтенанта. — Я, знаете, раньше в девчонок часто влюблялся, да они все от меня отворачивались. Несчастливый я в этом деле. А стихи почитаешь — как будто и тебя кто-то любит. Они же для всех пишутся...

Подавив улыбку, Громов кивнул:

— Для всех. Только, я думаю, вам и теперь не поздно влюбляться. Вдруг да и повезет?

Воробьев все так же серьезно ответил:

— Не, не повезет, я знаю. Есть люди, которых за всю жизнь никто не полюбит. Может, какая и пойдет замуж, но это уж другое.

Что тут скажешь?..

Алексей вышел в эфир, послушал тишину и, щелкнув переключателем, снова услышал стихи. Они были незнакомы и музыкальны. Старший лейтенант вслушался в слова, и они внезапно тронули его мужественной грустью и большим откровением.